С тем я и оставил его торчать на кухне, а сам вышел в сад, чтобы выкурить сигарету.
Ветерок стих, стало душно. Плюхнувшись в садовое кресло, я пытался подвести итог событиям дня, но тут выяснилось, что мне не под силу оценить ситуацию спокойно. Растущая тревога лишала меня возможности рассмотреть происходящее с расстояния, которое требуется для трезвого анализа, ведь к этой минуте я уже начал бояться за жизнь отца. Я, конечно, не сомневался, что в этой истории с предполагаемым шпионажем нам удастся доказать его невиновность, но ведь понятно и то, что это потребует времени, и тут воображение волей-неволей рисовало мне условия его заточения и то, как пагубно они могут сказаться на здоровье человека преклонных лет. Я боролся, гнал прочь ужасающие картины, заполонявшие мой мозг: почтенный старец, сидящий на голом земляном полу грязной камеры, переполненной всякими подонками… Разум, конечно, нашептывал мне: мол, не надо преувеличивать, правоохранительная и пенитенциарная система этой страны уже давно модернизирована, но в голову упорно лезли сцены, свидетелем которых мне случалось быть еще тогда, когда я жил в Индии мальчишкой, и меня снова охватывала паника.
Надо любой ценой вызволить его оттуда. Но что тем временем станется с Франсуа Ксавье, которому я обещал свою помощь?
Амина. Совершенно необходимо прежде всего позвонить Амине. Кроме того, если… Когда наш адвокат собирался повидаться со своим другом из министерства? Или это уже произошло?
Голову давит, будто ее в тисках зажали. Под моим креслом уже скопилась маленькая куча окурков. Пять? Шесть? С каких вообще пор я здесь сижу и все это пережевываю?
Смотрю на часы: около трех ночи.
— Лучше бы тебе пойти прилечь, Морган.
Услышав тихое бормотание Этти, поднимаю голову.
Он стоит босиком на газоне в измятой майке и трусах, а в руках держит чашку чаю с молоком и медом. Тут только замечаю, что свет всюду в доме потушен.
Брат подходит, усаживается в кресло напротив, отпивает еще глоток своей микстуры.
— Этти, послушай. Тюрьмы там, в Индии… на что они похожи?
— А мне откуда знать? Я же никогда там не был. Да ты не беспокойся, папа всякие виды видал. У него шкура дубленая, — говорит он как нельзя более убедительным тоном.
— Была дубленой, — уточняю я. — Этти, подумай, он же в два раза старше нас. — (При этих словах он устремляет взгляд к небесному своду, шепчет неведомо что, и его громадные золотистые глаза поблескивают при свете полной луны.) — Наш гость не рассказал тебе еще каких-нибудь подробностей, пока обедал?
— Нет. Идет расследование, ничто не просачивается. Во всяком случае, без денег. По крайней мере тех денег, которые Навабраи мог на это потратить, не хватило.
Если существует слово, известное индийским чиновникам на всех языках мира, это слово «коррупция». Страна, именующая себя «величайшей из мировых демократий», — это в первую очередь царство бакшиша.
Я ласково кладу Этти руку на плечо, и его лицо озаряет слабый отсвет улыбки.
— Навабраи говорит, что зеленый кредитный билет никогда еще не ценился так высоко, как теперь, после смены правительства, — поясняет он.
— Еще бы, эта валюта удобнее рупий: занимает меньше места в карманах. — Я пытаюсь пошутить, но как-то неуверенно: смешной случай, который часто рассказывал папа, внезапно вспомнившись, пронизывает душу такой печалью, такой тоской о прошлом, что горло перехватывает. — Это правда, что на папе тогда брюки лопнули? — (Этти не сразу понимает, о чем речь, какая тут связь.) — Ну, когда он оформлял твое усыновление.
Брат усмехается, но взгляд его затуманен.
— До этого все же не дошло, нет. Но я никогда не видел столько рупий… Четыре огромные пачки. Когда он их выложил на стол перед этим замызганным судьей, я глазам не поверил. Никогда бы не подумал, что я такой дорогой и тем более — что белый сахиб готов раскошелиться ради меня на такую сумму.
— Услышат бы тебя кто-нибудь — подумал бы, что папа тебя купил.
— Это более или менее так и было. Если бы он не заплатил, ему ни за что бы не дали меня усыновить.
— Уж не потому ли ты так долго потом называл меня хозяином?
— А ты-то уж как постарался меня в этом разубедить! — напомнил он, в притворной ярости вращая глазами. — Быть таким отвратительным, как ты в ту пору, это уметь надо…
Я поневоле прыскаю.
Моя задница доныне помнит то убедительное наставление, которое было ею получено от нашего отца, когда он заметил, что я не только третирую приемного брата, словно прислужника, стоит нам остаться наедине, но еще и норовлю сваливать на него все домашние обязанности, порученные в равной мере нам обоим, угрожая в случае неповиновения выгнать его из дому.
— А ты поставь себя на место единственного сынка, пятнадцатилетнего испорченного балбеса, которому этак холодно объявляют: «Благополучно доехал? Индия тебе понравится, сам увидишь. Ах да! Я тут одного неприкасаемого усыновил. Теперь у тебя есть брат».
— Когда ты наконец дозреешь до того, чтобы изъять из своего обихода термин «неприкасаемый»? Даже в Индии это слово больше не в ходу.
— Этти, знаешь… мне бы хотелось, чтобы ты пересмотрел свое предложение отправиться туда вместе со мной.
Он выпрямляется на своем кресле, я вижу, как напряглись его пальцы, сжимающие чашку. Однако устремленный на меня взгляд остается столь же уверенным, улыбка все также иронична.
— Морган, я чувствую себя превосходно. Перестань беспокоиться за меня. Ты бы лучше о себе позаботился. — (Тут я изображаю на физиономии умеренное недовольство, он же разглядывает меня украдкой.) — Ты на грани нервного срыва. Пока мы тут беседуем, твои чакры, наверное, уже такой цвет приобрели, для какого даже в словаре названия не подберешь, — усмехается он, вставая!
Братец не дает мне времени отпустить в ответ язвительную реплику, которая уже вертится у меня на языке.
Проходя мимо, он легонько нажимает мне кончиком пальца какую-то точку на груди, и тотчас острая боль пронзает брюшную полость.
— Кроме всего прочего, на карту поставлено твое здоровье.
Согнувшись в три погибели, я смотрю ему вслед, пока тени сада не прячут его от моих глаз, но готов поклясться, что он улыбается, это видно даже по удаляющейся в потемках спине. Тем сильнее он меня бесит.
Стараясь дышать глубже, чтобы поскорее прогнать спровоцированный им грудной спазм, раскуриваю сигарету — последнюю из пачки. Мобильник, внезапно завибрировав у пояса, заставляет меня вздрогнуть. Кто может звонить в такой час? Хватаю трубку, готовый к худшему.
— Добрый вечер, Морган. Надеюсь, я вас не разбудил.
Меня пробирает леденящий озноб, сигарета выпадает изо рта.
— Гелиос…
— Вы как будто удивлены. Разве я вам не обещал, что этим летом свяжусь с вами?