— Ей-богу, я начеку, как и всегда, мистер Клоудир, вот увидите, — возражает клерк и вполголоса добавляет: — Если не больше.
— А? Что? — сердито переспрашивает пожилой джентльмен. — Чего это вы там бормочете себе под нос?
Вместо ответа клерк, слегка усмехнувшись, принимается чинить перо.
— Начеку! — язвительно фыркает пожилой джентльмен. — То-то были вы начеку, когда удержали Эшбернера от повышения квартирной платы в Хаттон-Гарден.
— Чересчур она велика, сэр.
— Чересчур велика? Что за чушь? Это моя собственность, не так ли? И я не волен ее сдавать внаем по собственному усмотрению? Не хотят платить — пускай убираются на все четыре стороны. Честно, разве нет? Я хочу одного — справедливости. — Задохнувшись от гнева, пожилой джентльмен понижает голос и, глянув искоса на посыльного, спрашивает: — Получили? Он прислал письмо?
— Кого вы имеете в виду, сэр?
Пожилой джентльмен, нахмурившись, негромко уточняет:
— Э-э… моего сына.
— Да вы что, не знаете разве, что он вам не пишет? — восклицает клерк.
Его наниматель, багровея, намеревается было возразить, но в эту минуту в контору входит курьер с письмом.
При виде курьера пожилой джентльмен кидает на клерка насмешливый взгляд, выхватывает письмо и, пока мистер Валльями производит расчет с курьером, всматривается в адрес.
— Это от него! — восклицает он и торжествующе обращается к клерку: — Вот видите! Он обо мне помнит. — Жестом пожилой джентльмен отзывает клерка во внутреннее помещение и там, вскрыв конверт, пробегает письмо глазами. Лицо его проясняется: — Мальчик в надежных руках! Все в порядке!
Как ни странно, но лицо мистера Валльями при виде ликующего хозяина не выражает ни малейшего энтузиазма.
Проснулся я рано и долго лежал, почти не замечая слабых рассветных лучей, медленно сочившихся через зарешеченное оконце. Попозже другой надзиратель по имени Скиллитер — коренастый, сварливый на вид — принес мне еду. Хотя я и решил продержаться еще несколько часов, но знал, что к вечеру уступлю голоду — и будь что будет.
Размышляя о выпавшей мне участи — навлекать несчастье на тех, кто старался мне помочь (сначала Сьюки, потом мисс Квиллиам, а теперь вот мистер Ноллот), я услышал отдаленный шум. Что это — не у меня ли в ушах? Гадал я тщетно, и вскоре все затихло. Коридор оставался пустым и безмолвным до полудня, когда в нем послышались чьи-то торопливые шаги. Мимо моей двери проходили Скиллитер и Рукьярд; я напряг слух и различил их слова:
— Нахлобучки, выходит, доктор робел попусту? — спросил Рукьярд.
— Ну да, коронер к нам не шибко и придирался. Нацелился, поди, на подарочек к Рождеству.
— Так-то оно так, да только вот дознание нам ни к чему, — бросил Рукьярд на ходу, и оба удалились.
Из их разговора я мало что понял. Голод мучил меня так жестоко, что впору было выкинуть из головы все прочие соображения. Снова и снова я внушал себе: доказательств, что меня пытаются отравить, у меня нет, и несомненным было одно — меня ждет голодная смерть. Я сам помогал моим врагам со мной расправиться!
С приближением вечера я уже чуть было не принялся за овсянку, но в коридоре послышались шаги, Скиллитер отпер дверь — и на пороге вырос доктор Алабастер.
Взглянув на еду, к которой я все же не притронулся, он проговорил:
— Продолжаешь упрямиться? Ну-ну, давай.
С нехорошей улыбкой он кивнул Скиллитеру: тот сгреб меня в охапку и вытолкнул за дверь. В сопровождении доктора Алабастера мы направились по коридору в главную часть здания, одолели несколько лестниц и быстро прошли через дневную палату. Там находилось довольно много обитателей: одни писали письма, играли в карты или читали, другие, сидя в одиночестве, тупо глядели перед собой. Какой-то старик так яростно растирал ладонью лицо, что оно горело огнем. На некоторых были надеты смирительные рубашки, а некий джентльмен, прикованный к стене цепью, читал газету с таким невозмутимым видом, словно сидел у себя в клубе.
Когда меня выталкивали за дверь, я заметил мистера Ноллота, скорчившегося в углу. Он поднял голову: в его красных распухших глазах стояли слезы. Хуже того: его обращенный ко мне взгляд выражал такую неизбывную печаль, что сердце мое сжалось от дурного предчувствия.
Повернув голову назад, я старался едва-едва переставлять ноги с тем, чтобы подольше его видеть, но Скиллитер с бранью пихнул меня в спину, и я вынужден был отвести взгляд от моего благородного отважного друга, которого видел тогда в последний раз.
Из перехода, где тянуло сильным сквозняком, мы попали в холодную сырую пристройку (бывшую когда-то, возможно, маслобойней) и приблизились к запертой двери. Пока Скиллитер выбирал из своей связки нужный ключ, я дрожал от стужи, стоя на потрескавшемся каменном полу в ночной сорочке, которой меня наделили Портьюсы, и пытался подавить горькое воспоминание о моем героическом защитнике, сломленном горем, — и это меня удручало и обескураживало.
Скиллитер, ругнувшись, пробурчал:
— Пальцы застыли вусмерть — ключа не ухватить.
Доктор Алабастер сухо усмехнулся:
— Спешить некуда, Скиллитер. Он не удерет. Скиллитер подобострастно захихикал в знак восхищения этой шуткой; когда же наконец он справился с замком, доктор Алабастер язвительно проронил:
— Нам подумалось, ты не прочь еще разок повидать дорогого папочку.
К моей растерянности при мысли о новом свидании с вызывающим жалость существом примешивалось удивление: почему наша встреча должна происходить именно в таком месте? Дверь распахнулась, меня втолкнули внутрь, но недоумение мое только возросло: в небольшой, хорошо освещенной комнате, как мне сразу же стало ясно, находился только один обитатель. В дальнем углу, спиной к нам, стояла высокая женщина, одетая прачкой. Она склонялась над подобием стола, расположенного на уровне ее пояса, и при нашем появлении выпрямилась и повернулась к нам.
— Благодарю, добрая женщина, — произнес доктор Алабастер. — Можете отойти.
— Миссис Силверлиф, доктор, если вам угодно, — отозвалась женщина.
Она посторонилась — и я смог увидеть то, что лежало на столе, и, еще не видя лица, догадался, кто это. Я замер как вкопанный, не желая больше смотреть, однако Скиллитер, ухватив меня за плечо, толкнул вперед — и я оказался прямо над ужасным предметом; и стоило мне только взглянуть на знакомые черты — они теперь еще разительней сходствовали с юношеским обликом, запечатленным у меня в памяти, — как в глаза мне бросилась рана на горле, с рваными краями. Ее промыли и зашили неровными стежками, но от этого уродливый алый след на белой коже выглядел еще противоестественней.
Из другого угла комнаты до меня донесся голос Скиллитера:
— Видать, не очень-то они спешат отдать последний долг.