Дверь открылась, и появился мой отец в черном кимоно.
— Морган…
Он в замешательстве застыл на несколько секунд, потом лицо его осветилось улыбкой, удивление сменилось облегчением.
— Пусть будут благословенны все боги, — пробормотал он, и глаза его увлажнились. — Людвиг сказал мне, что ты вернулся, но когда я попытался дозвониться до тебя, я… Впрочем, не важно, теперь ты здесь. Господи, откуда ты взялся?
Едва самолет приземлился, как я поспешил к нему, не теряя времени, чтобы привести себя в приличный вид. Неумытый, плохо выбритый, с воспаленными глазами, впавшими щеками и спутанными волосами я, должно быть, походил на бродягу.
Протянув руки, отец сделал шаг вперед, чтобы обнять меня, но меня охватила слепая ярость. Моя рука, помимо моей воли, поднялась и упала на его щеку.
— Подлец!
Отец в недоумении уставился на меня, прижимая к щеке руку, не решаясь поверить в то, что я, его сын, дал ему пощечину.
— Морган… что с тобой? — дрожащим голосом проговорил он.
Я грубо, так, что он чуть не упал, затолкал его в квартиру и изо всех сил шарахнул ногой, закрывая, дверь.
— Ты сказал мне, что он мертв! — орал я, с трудом сдерживаясь, чтобы снова не ударить его. — Ты сказал мне, что он мертв, а сам оставил его гнить в приюте для душевнобольных в Греции!
С ошалелым видом он попятился в гостиную, тряся головой и не спуская с меня глаз.
— Что… о чем ты говоришь?
Я подскочил к нему, схватил его за ворот кимоно и прижал к книжному шкафу, опрокинув древнюю китайскую вазу, которая в куски разлетелась на паркете.
— Почему? — кричал я ему в самое ухо. — Почему ты сказал мне, что он мертв?
— Ты задушишь меня, — жалобно простонал он с искаженным лицом.
Я отпустил его с чувством отвращения, и он глубоко вздохнул, потирая горло.
— Ты еще смеешь называть себя его отцом! Ты не лучше тех, от кого ты его увез!
— Морган… Морган… — со слезами на глазах слабым голосом твердил он и с мольбой протянул ко мне руку, но я брезгливо оттолкнул ее.
— Никогда больше не смей даже прикоснуться ко мне! — Я достал из кармана джинсов разрешение на выход Этти из клиники и протянул ему: — Сейчас ты это подпишешь и исчезнешь из нашей жизни. Я не хочу больше видеть тебя или слышать о тебе, а если ты приблизишься к Этти или попытаешься снова упрятать его… то, клянусь, я тебя убью!
Он с трудом дотащился до дивана, буквально свалился на него, и я услышал его рыдания.
— Подпиши! — приказал я, протягивая ему бумагу.
Он поднял голову, и я был потрясен его видом, его блуждающим взглядом, его морщинистым лицом, по которому катились слезы. Отцу было семьдесят два года. Я впервые осознал, что он уже старик. Когда я думал о нем, в моем воображении рисовался высокий крепкий здоровяк с блестящими седыми волосами и громким голосом, но сейчас я увидел, что отец уже не был тем человеком. Его руки стали узловатыми, покрытыми темными пятнами, как, впрочем, и его лицо. Кожа на груди и руках, там, где некогда были крепкие мышцы, сморщилась, а шея напоминала моток плотно скрученного каната. Всегда элегантно одетый, жизнерадостный и подвижный, как подросток, он обычно создавал обманчивое впечатление мужчины еще не старого, но сейчас, на этом диване, в просторном растрепанном кимоно, передо мной был дрожащий от страха старик.
— Подпиши, — повторил я, чувствуя во рту горечь.
— Нет, Морган.
— Подпиши, или я больше ни за что не отвечаю!
Он медленно поднялся, глядя мне прямо в глаза. И вдруг снова стал прежним — гордым, решительным, и если бы я не был в такой ярости, то, думаю, предусмотрительно отступил бы от него на шаг.
— Я ничего не подпишу тебе! В свое время я принял решение, что один буду нести эту ношу, потому что не желал видеть, как ты погубишь свою карьеру, ухаживая за инвалидом, и не изменю своего мнения, даже если ты переломаешь мне, одну за другой, все кости.
Если бы он дал мне пощечину, я не пришел бы в большее смятение.
— Этти — мой брат…
— Этти — мой сын. И ты тоже. У меня есть обязательства по отношению к вам, и я не стану уклоняться от них.
Я хотел было возразить ему, но он жестом остановил меня.
— Я отказываюсь ломать жизнь одному, чтобы облегчить ее другому, Морган. И если бы на его месте оказался ты, я поступил бы точно так же.
— Ты поломал обе жизни, разлучив нас! Неужели ты не понимаешь?
Он с грустью покачал головой:
— Этти уже не тот молодой человек, с которым ты делил свою юность и озорничал, Морган. Он нуждается в уходе и постоянном внимании.
— Он сильно изменился к лучшему с тех пор, как ты видел его в последний раз. И улучшение было бы еще значительнее, если бы ты почаще навещал его, — не удержавшись, добавил я.
— Ты думаешь, что отцу легко видеть сына в таком состоянии? Ты считаешь, что я могу часами оставаться с ним, не расплакавшись и не проклиная все на свете? Может быть, я буду проклят за это, чего наверняка заслуживаю, но это выше моих сил.
— А я на это способен, поэтому подпиши мне эту расписку!
Он сделал несколько шагов по комнате, сутулясь, словно приступ энергии, которым он только что был охвачен, вдруг растворился вместе с его протестом.
— Морган… как ты можешь им заниматься? Ты не психиатр и не медицинская сестра. Тебе придется следить за ним, кормить его, постоянно находиться с ним и…
— Папа, — прервал я его, схватив за руку, — Этти делает большие успехи, я же сказал тебе. Я провел с ним весь вчерашний вечер и сегодняшнее утро. Он сам встал, сам поел, убрал свою комнату, причесался, он разговаривает, смеется и более эмоционален, чем ты и я. Слов нет, он нуждается в поддержке, и нужно время, чтобы он восстановился после долгих месяцев комы.
— Время? Сколько времени, Морган? Шесть месяцев? Десять лет? У тебя многообещающая карьера, и ты так молод! Если ты теперь посвятишь себя заботе об Этти, это будет концом для тебя, потому что ты не сможешь оставлять его одного ни на минуту. Ты что, всерьез собираешься брать его с собой в Лувр или на раскопки? Нет, мой мальчик. Тогда что? На что вы будете жить?
— Те деньги, которые ты платишь клинике, с лихвой покроют наши расходы.
— Мне семьдесят два года, Морган. Я могу завтра умереть. Конечно, у меня есть деньги, и ты по праву получишь их, но представь себе, что Этти не поправится. Даже если ты до последней безделушки продашь свое наследство, вы не сможете жить на него до конца жизни!
Я отпустил его и тяжелым шагом подошел к окну, словно небо вдруг обрушилось мне на плечи.
— Морган, ты думаешь, что я принял решение, не обдумав его всесторонне? Не проходит ночи, чтобы я не спрашивал себя, не забыл ли я чего-нибудь, не упустил ли какой-то возможности, пусть даже самой ничтожной.