Мы рассмеялись и попрощались.
Таким образом, я приступила к своим утренним обязанностям с чрезвычайным рвением и старанием, чем заслужила сердитые взгляды юных невест Христовых, которые работали под моим руководством во имя церкви. Пройдя по рынку Нанта, перед тем как выйти из города, я не могла не заметить, что все необходимое могла бы купить и здесь, причем выбор тут был гораздо лучше, чем в Машекуле. Вне всякого сомнения, Жан де Малеструа это знает и только сделал вид, что не разбирается в подобных вещах. «Впредь веди себя умнее», – сказала я себе.
Кусок сыра и краюха хлеба, спрятанные в рукаве, начали колотить меня по ноге, я перестала повторять про себя письмо сына, Жана, и принялась напевать веселую песенку. Из-за деревьев раздавались самые разные звуки: трещали ветки, шуршали листья, подавали голоса животные. С каждым новым шагом я ожидала, что из густых кустов, растущих по обеим сторонам дороги, появится неведомое чудовище и схватит меня. Я подумала о мадам ле Барбье, которая прошла через лес накануне вечером, после того как Жан де Малеструа отказал ей в ее просьбе. Строений вдоль дороги немного, а постоялые дворы слишком дороги даже для состоятельной горожанки. Она покинула аббатство уже после заката, с факелом в руке. Думаю, рука у нее сильно болела, когда она наконец добралась до дома.
Я боялась; страх в этом лесу – вещь нормальная, поскольку здесь полно диких зверей. Не легендарных золотых львов из Эфиопии и не белых медведей севера, которых наши храбрые рыцари убивали мечами, украшенными драгоценными камнями, – слушать об этих подвигах холодными вечерами, у очага, – безмерное удовольствие.
Здесь водятся мерзкие твари с клыками и спутанной шерстью, они с громким фырканьем роют землю, а их маленькие, налитые кровью глаза горят злобным огнем на слишком массивных, уродливых головах.
Именно в таких зарослях, как эти, неподалеку от дворца в Шантосе, Ги де Лаваль, отец милорда Жиля де Ре, был растерзан диким кабаном.
Решение прогуляться в тот день в лесу было ознаменовано недобрыми предвестиями с самого начала, по крайней мере так мне сказал Этьен. Любимая лошадь милорда подвернула ногу, а его обычный страж и спутник заболел и не мог покинуть отхожее место даже затем, чтобы произнести молитву об исцелении, не говоря уже о том, чтобы отправиться на охоту. Эти ужасные обстоятельства, так мы все считали, были делом рук дьявола. И его же творением являлся отвратительный кабан, которого Ги де Лаваль давно хотел поймать. Если бы милорд Ги не стал жертвой стремления исправить неудачно начавшийся день, он никогда не сделал бы того, чего делать не следовало – и о чем известно даже начинающему охотнику, – не встал бы прямо перед кабаном, превратившись из охотника в жертву.
Двое лесничих пронесли его по ухабистой местности на сделанных кое-как носилках, в то время как он сам удерживал руками собственные внутренности.
– Он ни за что не хотел убрать от живота руки! Мы не смогли посадить его на лошадь…
Я никогда не забуду этого зрелища, боль и ужас на лице, чувства, незнакомые храброму охотнику, человеку, который постоянно заботился о том, чтобы наш стол ломился от яств. Поползли самые разные слухи, прозвучало множество обвинений, но в конце концов возложить вину на чьи-нибудь плечи не удалось.
– Этьен, неужели это правда? – спросила я в самый разгар скандала. – Разве мог Жан де Краон все это устроить?
Такое было очень даже в характере грубого и жадного старика, чья дочь Мари имела несчастье стать свидетельницей смерти своего мужа. Я слышала разговоры, которым не хотела верить, и шепотом произнесенные слова о предательстве.
Жан де Краон подкупил лесничих, заплатив им золотом, и они в нужный момент отвернулись…
Жиль наследовал огромные владения отца, кроме приданого, которое принесла ему жена, а она, будучи послушной дочерью, разумеется, была готова, в отсутствие мужа, делать со своей собственностью все, что прикажет отец. Милорд Жан де Краон был жестоким человеком и знал, что ему будет легче контролировать молодого и неопытного Жиля де Ре, чем его зрелого и умного отца. Предположения, слухи, шепотом пересказанные обвинения – никто из нас не знал, чему верить. Единственное, что мы понимали, – скоро власть в Шантосе перейдет в другие руки. И это нас совсем не радовало.
Все были уверены, что Жан де Краон сыграл какую-то роль в смерти Ги де Лаваля и что в сердце его живет скрытое от посторонних глаз зло. Как иначе объяснить то, что лесники и местные землевладельцы, за предыдущие годы проявившие себя верными и достойными людьми, оказались слишком далеко, чтобы прийти на помощь к Ги де Лавалю.
И, тем не менее, никто не сомневался, что животное, убившее де Лаваля, было самым настоящим демоном и, по-видимому, знало, кто нанес ему все раны и причинил страдания.
Словно ведомый самым злобным в мире демоном, кабан вонзил клыки в живот милорда Ги и вытащил наружу его внутренности… которые милорд отчаянно пытался засунуть обратно.
А потом, как говорят свидетели, зверь просто исчез.
И хотя я видела, как умирал мой Этьен много лет спустя, должна признаться, мне не дано понять ужаса, который охватывает человека на пороге смерти. Очевидно, до тех пор, пока я сама к нему не подойду. Даже смотреть на это было невероятно страшно! Первые два дня Ги де Лаваль отчаянно молил о помощи, призывая к себе всех, кто мог оказаться ему полезным, и рассылая в разные стороны гонцов. Человек, обладавший таким влиянием, богатством и могуществом, не сумел найти никого, кто подарил бы ему хотя бы намек на надежду, ему не помогло бы даже все золото Бретани. Наша замечательная повитуха дала ему настойку опия, чтобы облегчить боль, но не хотела лгать. «Он умрет, – предрекала она, – и это так же верно, как то, что утром встанет солнце. И не много зорь ему суждено увидеть».
Когда он наконец осознал значение ее слов, он повел себя как отважный воин, коим всегда являлся. Милорд Ги решительно занялся приготовлениями к собственной смерти. Не обращая внимания на сильную боль, он собрал около себя людей, которым мог доверить заботу о сыновьях и выполнение своей воли. Конечно, были призваны и сыновья.
Рене де ла Суз был еще совсем ребенок и не до конца понимал значение происходящего. Он лишь смотрел на отца, не зная, что его ждет.
Но старший сын, Жиль де Ре, которому тогда исполнилось одиннадцать, казалось, осознавал происходящее с несвойственной его возрасту серьезностью. В то время как Рене боялся находиться в присутствии своего изувеченного отца, Жиль отказывался уходить из его комнаты и оставался рядом даже в самые тяжелые моменты. Он заявил, что желает быть с ним, когда лекари снимали повязки и накладывали свежие, обработав предварительно раны мазями. Когда другие покидали Ги де Лаваля, чтобы оказаться поближе к Жану де Краону, Жиль сидел у постели отца.
Я, знавшая его очень хорошо, возможно, единственная заметила, что благородная верность сына отцу приправлена пугавшим меня восторгом. И, несмотря на нежную терпимость и оправдание его поведения юношеским непониманием серьезности положения, я испытывала беспокойство.