«Дочка мистера Мак-Ку? Дженни Мак-Ку? Ах — ужасная уродина! И подлая. И хромая. Чуть не умерла от полиомиелита».
Дзинк. Блестящая штриховка волосков вдоль руки ниже локтя. Когда она встала, чтобы внести в дом бельё, я издали проследил обожающим взглядом выцветшую сзади голубизну её закаченных штанов. Из середины поляны г-жа Гейз, вооружённая кодаком, преспокойно выросла, как фальшивое дерево факира, и после некоторых светотехнических хлопот — грустный взгляд вверх, довольный взгляд вниз — позволила себе снять сидящего на ступеньке смущённого Humbert le Bel.
Пятница. Видел, как она шла куда-то с Розой, темноволосой подругой. Почему меня так чудовищно волнует детская — ведь попросту же детская — её походка? Разберёмся в этом. Чуть туповато ставимые носки. Какая-то разболтанность, продлённая до конца шага в движении ног пониже колен. Едва намеченное пошаркивание. И всё это бесконечно молодо, бесконечно распутно. Гумберта Гумберта, кроме того, глубоко потрясает жаргон малютки и её резкий высокий голос. Несколько позже слышал, как она палила в Розу грубоватым вздором через забор. Всё это отзывалось во мне дребезжащим восходящим ритмом. Пауза. «А теперь мне пора, детка».
Суббота. (Возможно, что в этом месте кое-что автором подправлено.) Знаю, что писать этот дневник — безумие, но мне он доставляет странное пронзительное удовольствие; да и кто же — кроме любящей жены — мог бы расшифровать мой микроскопический почерк? Позвольте же мне объявить со всхлипом, что нынче моя Л. принимала солнечную ванну на открытой веранде, но, увы, мать и какие-то другие дамы всё время витали поблизости. Конечно, я мог бы расположиться там в качалке и делать вид, что читаю. Но я решил остаться у себя, опасаясь, как бы ужасная, сумасшедшая, смехотворная и жалкая лихорадка, сотрясавшая меня, не помешала мне придать своему появлению какое-либо подобие беззаботности.
Воскресенье. Зыбь жары всё ещё с нами; благодатнейшая неделя! На этот раз я занял стратегическое положение, с толстой воскресной газетой и новой трубкой в верандовой качалке, заблаговременно. Увы, она пришла вместе с матерью. Они были в чёрных купальных костюмах, состоящих из двух частей и таких же новеньких, как моя трубка. Моя душенька, моя голубка на минуту остановилась подле меня — ей хотелось получить страницы юмористического отдела, — и от неё веяло почти тем же что от другой, ривьерской, только интенсивнее, с примесью чего-то шероховатого — то был знойный душок, от которого немедленно пришла в движение моя мужская сила; но она уже выдернула из меня лакомую часть газеты и отступила к своему половичку рядом с тюленеобразной маменькой. Там моя красота улеглась ничком, являя мне, несметным очам, широко разверстым у меня в зрячей крови, свои приподнятые лопатки, и персиковый пушок вдоль вогнутого позвоночника, и выпуклости обтянутых чёрным узких ягодиц, и пляжную изнанку отроческих ляжек. Третьеклассница молча наслаждалась зелёно-красно-синими сериями рисунков. Более прелестной нимфетки никогда не снилось зелёно-красно-синему Приапу. С высохшими губами, сквозь разноцветные слои света глядя на неё, собирая в фокус своё вожделение и чуть покачиваясь под прикрытием газеты, я знал, что если как следует сосредоточусь на этом восприятии, то немедленно достигну высшей точки моего нищенского блаженства. Как хищник предпочитает шевелящуюся добычу застывшей, я хотел, однако, чтобы это убогое торжество совпало с одним из разнообразных движений, которые читавшая девочка изредка делала, почёсывая себе хребет и показывая чуть подтушёванную подмышку, но толстая Гейз вдруг всё испортила тем, что повернулась ко мне и попросила дать ей закурить, после чего завела никчёмный разговор о шарлатанском романе какого-то популярного пройдохи.
Понедельник. Delectatio morosa.
«Я провожу томительные дни
В хандре и грусти…»
Мы (матушка Гейз, Долорес и я) должны были ехать после завтрака на Очковое озеро и там купаться и валяться на песке; но перламутровое утро выродилось в дождливый полдень, и Ло закатила сцену.
Установлено, что средний возраст полового созревания у девочек в Нью-Йорке и Чикаго — тринадцать лет и девять месяцев; индивидуально же этот возраст колеблется между десятью (или меньше) и семнадцатью. Маленькой Вирджинии ещё не стукнуло четырнадцать, когда ею овладел Эдгар. Он давал ей уроки алгебры. Воображаю. Провели медовый месяц в Санкт-Петербурге на западном побережье Флориды. «Мосье По-по», как один из учеников Гумберта Гумберта в парижском лицее называл поэта Поэ.
У меня имеются все те черты, которые, по мнению экспертов по сексуальным интересам детей, возбуждают ответный трепет у девочек; чистая линия нижней челюсти, мускулистая кисть руки, глубокий голос, широкие плечи. Кроме того, я, говорят, похож на какого-то не то актёра, не то гугнивца с гитарой, которым бредит Ло.
Вторник. Дождик. Никаких озёр (одни лужи). Маменька уехала за покупками. Я знал, что Ло где-то близко. В результате скрытых манёвров я-набрёл на неё в спальне матери. Оттягивала перед зеркалом веко, стараясь отделаться от соринки, попавшей в левый глаз. Клетчатое платьице. Хоть я и обожаю этот её опьяняющий каштановый запах, всё же мне кажется, что ей бы следовало кое-когда вымыть волосы. На мгновение мы оба заплавали в тёплой зелени зеркала, где отражалась вершина тополя вместе с нами и небом. Подержал её грубовато за плечи, затем ласково за виски и повернул её к свету.
«Оно вот здесь», сказала она, «я чувствую»…
«Швейцарская кокрестьянка кокончиком языка»…
«…Вылизала бы?»
«Имно. Попробать?»
«Конечно, попробуйте».
Нежно я провёл трепещущим жалом по её вращающемуся солёному глазному яблоку.
«Вот здорово», сказала она, мигая, «всё ушло».
«Теперь второй глаз».
«Глупый вы человек», начала она, «там ровно…». Но тут она заметила мои собранные в пучок приближающиеся губы и покладисто сказала: «О'кэй».
Наклонившись к её тёплому, приподнятому, рыжевато-розовому лицу, сумрачный Гумберт прижал губы к её бьющемуся веку. Она усмехнулась и, платьем задев меня, быстро вышла из комнаты. Я чувствовал, будто моё сердце бьётся всюду одновременно. Никогда в жизни — даже когда я ласкал ту девочку на Ривьере — никогда.
Ночь. Никогда я не испытывал таких терзаний. Мне бы хотелось описать её лицо, её движения — а не могу, потому что, когда она вблизи, моя же страсть к ней ослепляет меня. Чорт побери — я не привык к обществу нимфеток! Если же закрываю глаза, вижу всего лишь застывшую часть её образа, рекламный диапозитив, проблеск прелестной гладкой кожи с исподу ляжки, когда она, сидя и подняв высоко колено под клетчатой юбочкой, завязывает шнурок башмака. «Долорес Гейз, нэ муонтрэ па вуа жямб» (это говорит её мать, думающая, что знает по-французски).
Будучи à mes heures поэтом, я посвятил мадригал чёрным, как сажа, ресницам её бледносерых, лишённых всякого выражения глаз, да пяти асимметричным веснушкам на её вздёрнутом носике, да белёсому пушку на её коричневых членах; но я разорвал его и не могу его нынче припомнить. Только в банальнейших выражениях (возвращаемся тут к дневнику) удалось бы мне описать черты моей Ло: я мог бы сказать, например, что волосы у неё темнорусые, а губы красные, как облизанный барбарисовый леденец, причём нижняя очаровательно припухлая — ах, быть бы мне пишущей дамой, перед которой она бы позировала голой при голом свете. Но ведь я всего лишь Гумберт Гумберт, долговязый, костистый, с шерстью на груди, с густыми чёрными бровями и странным акцентом, и целой выгребной ямой, полной гниющих чудовищ, под прикрытием медленной мальчишеской улыбки. Да и она вовсе не похожа на хрупкую девочку из дамского романа. Меня сводит с ума двойственная природа моей нимфетки — всякой, быть может, нимфетки: эта смесь в Лолите нежной мечтательной детскости и какой-то жутковатой вульгарности, свойственной курносой смазливости журнальных картинок и напоминающей мне мутно-розовых несовершеннолетних горничных у нас в Европе (пахнущих крошёной ромашкой и потом), да тех очень молоденьких блудниц, которых переодевают детьми в провинциальных домах терпимости. Но в придачу — в придачу к этому мне чуется неизъяснимая, непорочная нежность, проступающая сквозь мускус и мерзость, сквозь смрад и смерть. Боже мой, Боже мой… И наконец — что всего удивительнее — она, эта Лолита, моя Лолита, так обособила древнюю мечту автора, что надо всем и несмотря ни на что существует только — Лолита.