«Наши двойные постели — в сущности тройные», уютно говорил он, укладывая спать отца и дочку. «Помнится, был у нас как-то особенно большой наплыв, и мы положили в одну постель трёх дам и вот такую девочку, как вашу. Мне даже кажется, что одна из дам была переодетый мужчина (моя отсебятина). Впрочем, нет ли лишней койки в номере сорок девятом, мистер Швайн?»
«Боюсь, её дали семейству Свун», сказал Швайн, первый из двух шутов.
«Мы уж как-нибудь справимся», сказал я. «Попозже к нам, может быть, присоединится моя жена — но даже так, я думаю, мы справимся».
К этому времени обе розовых свиньи уже забыли своё гумбергофобство. Медленным и ясным почерком злоумышленника я написал: Доктор Эдгар Г. Гумберт с дочерью, 342, Лоун Стрит, Рамздэль. Ключ (номер 342!) был мне мельком показан (так фокусник показывает монету, которую он собирается спальмировать) и тут же передан Дяде Тому. Лолита, оставив собаку (так и меня она оставит), поднялась с корточек; дождевая капля упала на могилу Шарлотты; спустившаяся с небес миловидная негритянка отворила изнутри дверь лифта, и обречённое дитя вошло в него, а за ней последовали её покашливающий отец и Том с чемоданами, как распяленный краб.
Пародия на гостиничный коридор. Пародия на тишину и на смерть.
«Смотри, ведь это номер нашего дома», весело воскликнула Лолита.
Двуспальная кровать, зеркало, двуспальная кровать в зеркале, зеркальная дверь стенного шкафа, такая же дверь в ванную, чернильно-синее окно, отражённая в нём кровать, та же кровать в шкафном зеркале, два кресла, стол со стеклянным верхом, два ночных столика, двуспальная между ними кровать: точнее, большая кровать полированного дерева с бархатистым покрывалом пурпурного цвета и четой ночных ламп под оборчатыми красными абажурами.
Мне очень хотелось положить пятидолларовую бумажку на эту бледно-бурую ладонь, но побоялся, что такая щедрость может быть неправильно истолкована, а потому положил четвертак. Прибавил ещё один. Он удалился. Щёлк. Enfin seuls. [59]
«Как же так — мы будем спать в одной комнате?» сказала Лолита, динамически гримасничая, как делала, бывало, без гнева, без гадливости (хотя явно на границе этих чувств), а именно динамически, когда хотела нагрузить свой вопрос особенно истовой значительностью.
«Я просил у них добавочную койку. Которую, если хочешь, я возьму себе».
«Ты с ума сошёл», сказала Лолита.
«Почему же, моя дорогая?»
«Потому, да-ра-гой, что когда да-ра-гая мама узнает, она с тобой разведётся, а меня задушит».
Просто. — динамически; не принимая всерьёз.
«Послушай меня», сказал я садясь; она же стояла в двух шагах от меня и с удовольствием смотрела на своё отражение, приятно удивлённая им, наполняя собственным розовым светом удивлённое и довольное зеркало шкафной двери. «Послушай меня, Лолита. Давай установим кое-что раз навсегда. В чисто практическом смысле, я — твой отец. Я к тебе очень нежно привязан. В отсутствие твоей матери я отвечаю за твоё благополучие. Мы небогаты, и поскольку мы путешествуем, нам придётся — нам придётся быть много вместе. Когда двое живут в одной комнате, неизбежно получается — как бы это назвать — получается некоторое…»
«Кровосмешение», подсказала Лолита — и вошла в шкаф, вышла из него с молодым золотым гоготком, отворила смежную дверь, и, предусмотрительно заглянув туда своими странными дымчатыми глазами, чтобы не ошибиться опять, удалилась в ванную.
Я растворил окно, сорвал с себя пропитанную по́том рубашку, переоделся, проверил в кармане пиджака, там ли пилюли, и отпер чемодан.
Она выплыла из ванной. Я попробовал её обнять — так, невзначай, капля сдержанной нежности перед обедом.
Она сказала: «Предлагаю похерить игру в поцелуи и пойти жрать».
Тут-то я поднёс свой сюрприз.
Ах, мечта мечты моей! Она направилась к раскрытому чемодану, как будто подстерегая издали добычу, как будто в замедненном кинематографе, вглядываясь в эту далёкую сокровищницу на багажных козлах (что у неё с глазами, подумал я, с этими большими серыми глазами, или мы оба погружены в один и тот же заколдованный туман?). Она подступала к ней, довольно высоко поднимая ноги на довольно высоких каблуках и сгибая очаровательно мальчишеские колени так медленно, в расширившемся пространстве, словно шла под водой или как в тех снах, когда видишь себя невесомым; затем она подняла за рукавчики красивую, очень дорогую, медного шёлка, кофточку, всё так же медленно, всё так же молча, расправив её перед собой, как если бы была оцепеневшим ловцом, у которого занялось дыхание от вида невероятной птицы, растянутой им за концы пламенистых крыльев. Затем стала вытаскивать (пока я стоял и ждал её) медленную змею блестящего пояска и попробовала на себе.
Затем она вкралась в ожидавшие её объятия, сияющая, размякшая, ласкающая меня взглядом нежных, таинственных, порочных, равнодушных, сумеречных глаз — ни дать ни взять банальнейшая шлюшка. Ибо вот кому подражают нимфетки — пока мы стонем и умираем.
«Чем поцелуй пыл блох?» пробормотал я, дыша ей в волосы (власть над словами ушла).
«Если уж хочешь знать», сказала она, «ты делаешь не так, как надо».
«Накажи, как».
«Всё в своё время», ответила виновница моего косноязычия. Seva ascendes, puIsata, brulans, kitzelans, dementissima. Elevator clatterans, pausa, clatterans, populus in corridoro. Hanc nisi mors mihi adimet niemo! Juncea puellula, jo pensavo fondissime, nobserva nihil quidquam; но разумеется, в следующую минуту я мог бы совершить какую-нибудь ужасную оплошность; к счастью, она вернулась к сокровищнице.
Из ванной, где мне пришлось довольно долго переключаться для скромной нужды, я слышал (стоя, попадая мимо, задерживая дыхание) «ахи» и «охи» девочкиного восхищения.
Руки она вымыла только потому, что ей понравилось отельное мыльце-образчик.
«Пора идти, милая; я думаю, ты так же проголодалась как и я».
И вот мы отправились к лифту, дочка — покачивая своей старой белой сумочкой, отец — на шаг впереди (nota bene: никогда не идти позади неё, ведь она не дама). Пока мы стояли (теперь уже рядом), дожидаясь лифта, она закинула голову, безудержно раззевалась и тряхнула кудрями.
«В котором часу вас будили в лагере?»
«В половине» — она подавила новый зевок — «седьмого», дозевнула до конца с содроганием всего тела. «Седьмого», повторила она, и горло у неё снова стало наполняться.
Гостиничный ресторан приветствовал нас запахом жареного жира и стеклянистой улыбкой. Это было обширное и претенциозное помещение с жеманными фресками по стенам, изображающими охотников, зачарованных в разнообразных положениях среди множества неинтересных животных, дриад и деревьев. Несколько рассыпанных по зале старых дам, два священника и широкоплечий господин в клетчатом пиджаке молча кончали обедать. Ресторан закрывался в девять, и каменнолицые подавальщицы в зелёной форме отчаянно спешили — на моё счастье — от нас отделаться.