Перед сервисом, до того как приступить к действию, Лолита как бы делала передышку, выстаивая два-три такта за меловой чертой, и при этом, бывало, разок-другой бросит мяч об землю или носком белой туфельки поскребёт по грунту, всегда свободно держась, всегда оставаясь спокойно-весёлой — она, которая так редко бывала весёлой в её сумрачной домашней обстановке! По-моему, её теннисная игра представляла собой высшую точку, до которой молодое существо может довести сценическое искусство, хотя для неё, вероятно, это составляло всего лишь геометрическую сущность основной действительности жизни.
Изящная ясность всех её движений находила своё слуховое дополнение в чистом, тугом звоне каждого её удара. Войдя в ауру её власти, мяч делался белее, его упругость становилась качественно драгоценнее. Прецизионный инструмент, который она употребляла по отношению к нему, казался в миг льнущего соприкосновения необычайно цепким и неторопливым. Скажу больше: её стиль был совершенно точной имитацией самого что ни на есть первоклассного тенниса, лишённой, однако, в её руках какихлибо практических результатов. Как мне сказала Электра Гольд, сестра Эдузы, изумительная молодая тренировщица, когда однажды я сидел на твёрдой скамейке, начинавшей пульсировать подо мной, и смотрел, как Долорес Гейз, как бы шутя, гоняла по всему корту хорошенькую Линду Голль (которая, впрочем, побила её): «У вашей Долли вделан магнит для мяча в самую серёдку ракетных жил, но, ей-Богу, зачем быть такой вежливенькой?» Ах, Электра, не всё ли равно — при такой грации! Помнится, присутствуя при первой же их игре, я почувствовал, как усвоение этой красоты меня буквально облило едва выносимым содроганием. У моей Лолиты была чудная манера чуть приподымать полусогнутую в колене левую ногу при раскидистом и пружинистом начале сервисного цикла, когда развивалась и на мгновение натягивалась в лучах солнца живая сеть равновесия между четырьмя точками — пуантой этой ноги, едва опушённой подмышкой, загорелой рукой и далеко закинутым назад овалом ракеты, меж тем как она обращала блестящий оскал улыбающегося рта вверх к маленькой планете, повисшей так высоко в зените сильного и стройного космоса, который она сотворила с определённой целью — напасть на него звучным хлёстком своего золотого кнута. Её подача отличалась прямотой, красотой, молодостью, классической чистотой траектории, но, невзирая на беговой её темп, её было нетрудно вернуть, ибо никакой закорючинки или изюминки не было у длинного, элегантного подскока её мяча.
Меня заставляет стонать от обиды мысль, что я мог так легко обессмертить все эти волшебные узоры, запечатлев их на целлулоидовой ленте. Насколько они бы превосходили те моментальные снимки, которые я (безумец!) сжёг! Её смэш относился к её сервису, как относится сектет к октету в сонете, ибо её натренировали, мою прелесть, немедленно после подачи просеменить к сетке на проворных, ярких, в белой обуви ножках. Никто бы не мог сказать, что лучше у неё выходит — драйв справа или драйв слева: один был зеркальным отображением другого, — у меня в самых чреслах до сих пор покалывает от пистолетной пальбы этих ударов, которым вторили чёткое эхо и выкрики Электры. Одной из жемчужин игры Долли был короткий удар с полулета, которому великий Нед Литам научил её в Калифорнии.
Она предпочитала сцену плаванию и плавание теннису; всё же я утверждаю, что, если бы я не подломил в ней чегото (в то время я не отдавал себе отчёта в этом!), её идеальный стиль совмещался бы с волей к победе, и она бы развилась в настоящую чемпионку. Долорес, с двумя ракетами под мышкой в Вимбльдоне (1952), Долорес на рекламе папирос «Дромадер» (1960), Долорес, ставшая профессионалкой (1961), Долорес, играющая чемпионку тенниса в кинодраме (1962), Долорес и её седой, смиренный, притихший муж, бывший её тренер, престарелый Гумберт (2000).
Никакой не существовало лукавинки в её манере играть — если, однако, не считать за финту нимфетки весёлое равнодушие к исходу игры. Она, столь жестокая и коварная в обыденной жизни, тут проявляла такую невинность, такую откровенность, такое доброжелательство в смысле пласировки, что даже посредственному, но настойчивому игроку, как бы он коряво и неумело ни играл, удавалось так прихлопывать и подрезывать мяч, чтобы проковырять себе путь к победе. Несмотря на малый рост, она покрывала всю свою половину (1053 квадратных фута) площадки с необыкновенной лёгкостью, однажды вступив в ритм обмена и покуда могла этим ритмом управлять; но всякая резкая атака, всякая внезапная перемена тактики со стороны противника приводили её в состояние полной беспомощности. Ей, скажем, недоставало одного пункта, чтобы выиграть партию — тут-то её второй сервис, который, довольно типично, был даже сильнее и стильнее первого (ибо в ней отсутствовали те внутренние задержки, которые знакомы осторожным игрокам) звучно ударялся об арфовую струну сетки — и отскакивал в аут. Отшлифованная бисерина её «скатного» удара подхватывалась и возвращалась в угол противником, у которого, казалось, четыре ноги и кривой гребок в руках. Её драматичные драйвы и восхитительные слетники пренаивно падали к его ногам. Вновь и вновь она мазала лёгкий мяч — и, смеясь, пародировала досаду тем, что склонялась вперёд в балетном изнеможении, с повисшим со лба локоном. До того бесплодными оказывались её грация и блеск, что она даже не могла побить пыхтящего Гумберта, основной удар которого был старомодный «подъёмный» драйв.
Думаю, что я особенно чувствителен к магии игр. В моих шахматных сессиях с Гастоном я видел вместо доски квадратное углубление, полное прозрачной морской воды с редкими раковинами и каверзами, розовато светящимися на ровном мозаичном дне, казавшемся бестолковому партнёру мутным илом и облаком сепии. Первую же теннисную учёбу, которой я когда-то мучил Лолиту (до того, как уроки великого калифорнийца явились для неё откровением), я теперь вспоминал как нечто гнетущее и горестное — не только потому, что мою безнадёжную ученицу так отвратительно раздражал каждый мой совет, но ещё и потому, что драгоценная симметрия корта, вместо того, чтобы отражать дремавшую в ней гармонию, оказывалась исковерканной вконец неуклюжестью и усталостью ребёнка, которого только злила моя педагогическая бездарность. С тех пор всё переменилось, и в тот день, в ясной колорадской атмосфере Чампиона, на превосходнейшем корте у подножия крутой каменной лестницы, ведущей к «Отель Чампион», где мы стояли, мне почуялось, что могу отдохнуть от кошмара неведомых измен, окунувшись в чистоту её стиля, её души, её неотъемлемой грации.
День был безветренный. Она лупила крепко и плоско, со свойственным ей вольным махом, возвращая мяч за мячом над самой сеткой в глубь корта, и ритмический распорядок этих ударов был так классически прост, что собственное моё передвижение сводилось, в общем, к плавному прогуливанию туда-сюда — настоящие игроки поймут, что я тут хочу выразить. Резаный, довольно густо скошенный сервис, который я унаследовал от отца (научившегося ему, в свою очередь, от француза Декюжи или бельгийца Бормана — старых его друзей и великих чемпионов) наделал бы моей Лолите немало трудностей, захоти я их причинить. Но кто бы решился смутить такую ясноглазую милочку? Упомянул ли я где-нибудь, что её голая рука была отмечена прививочной осьмеркой оспы? Что я любил её безнадёжно? Что ей было всего лишь четырнадцать лет?