Все чаще после ухода Генриха ее охватывал панический ужас, ни на чем не основанный.
Если с ним что-то случится в этом огромном городе… если он вдруг больше не вернется домой? Что тогда будет со мной? А если сюда придут воры и бандиты, когда узнают, что здесь только беззащитные женщины?
У нее учащалось сердцебиение, она чувствовала удушье и начинала дрожать, как осиновый лист, и никак не могла подавить эту дрожь. Потом разражалась безудержным плачем, который мог продолжаться по нескольку часов. Почти до трех часов пополудни. Тогда она промывала опухшие глаза холодной водой и с нетерпением ждала под входной дверью, когда пробьет три часа, хотя прекрасно знала, что Генрих никогда не приходит раньше четырех. Только с его приходом она оживала, осыпая его каскадом слов, которые накопились в ней за все часы молчания, а воскресенья, когда он был целый день рядом, были для нее настоящим праздником.
Салимы бинт-Саид, которая на Занзибаре маленькой девочкой бесстрашно взбиралась на самую высокую пальму, скакала верхом, как дьявол, орудовала саблей не хуже любого из братьев, а из ружья стреляла лучше, чем они, — этой Салимы больше не существовало.
Не сейчас, не здесь, в Гамбурге.
«Это больше не я, — частенько думала она. — Эта упавшая духом женщина, которая боязливо цепляется за своего мужа, — это не я. Что со мной сталось?»
И только сад ее спасал. Сад и все, что за ним находилось. После того как в августе бывали прохладные дождливые дни, в сентябре на ошеломляюще голубом небе засиял темно-золотой диск солнца. От него исходила такая сила, как будто бы оно хотело отдать всю ее Гамбургу — прежде чем наступит осень.
Цветы обрели новую роскошь — как будто и растения спешили вобрать в себя все запасы воды из матери-земли, теперь всем своим видом напоминая о своих южных собратьях. Эмили замечала это опытным взглядом прежней владелицы плантаций, а так как они еще не успели нанять садовника, то сама начала работать в саду, срезая обычными ножницами засохшие ветви и увядшие цветы; собственноручно открыла шланг, который был свернут и лежал в траве, подобно спящей змее, и поливала землю под деревьями, кусты и цветочные клумбы. И наконец-то — после столь долгого перерыва искренняя улыбка осветила ее лицо.
С берега реки до нее доносились голоса и детский смех, которые смешивались с сытыми гудками небольших пароходиков, снующих по Внешнему Альстеру (искусственному озеру площадью 164 гектара, глубиной четыре с половиной метра, созданному в XII веке). Они пробудили любопытство Эмили. Она завернула кран и подняла шаль, безотчетно брошенную на землю, когда ей стало жарко от работы в саду и от солнца, закуталась в нее, поскольку дул свежий ветер, — а в Гамбурге он дул постоянно, — и спустилась вниз к реке.
Хотя это и был будний день, но превосходная погода привлекла сюда много гуляющих. Правда, мужчин было немного, и почти все они были преклонного возраста, как в этом было легко убедиться по тому, как они держались. Большинство гуляющих, которые наслаждались погожим днем и живописным видом, открывающимся на озеро и на противоположный берег с панорамой Гамбурга, составляли дамы. Это были бабушки и тетушки, мамаши и гувернантки со своими воспитанниками: мальчики в бело-синих матросках толкали мячик или катили перед собой обруч, ловко направляя его палочкой; маленькие девочки в белых платьях со множеством оборок и с огромными бантами в волосах воспитанно держались за руку взрослых и семенили ножками, обутыми в лаковые туфельки.
Эмили почувствовала болезненный толчок, но затем ее залила неуемная радость. Непроизвольно она погладила рукой то место, там, где плотная ткань корсета заканчивалась. В ней зародилась новая жизнь; ребенок был зачат в Марселе, если она все правильно рассчитала. Генрих еще не знал об этом. Сначала она хотела твердо убедиться, что это действительно так, а потом поделиться с ним. В первую очередь Эмили хотела примириться сама с собой. Радость оттого, что у нее скоро будет ребенок, была омрачена страхом потерять и его тоже. Страхом, что будущее дитя станет только заменой умершему братику. Страхом, что это дитя ежедневно, ежечасно будет бередить эту незаживающую рану.
— Господи, в неизъяснимой доброте своей пошли мне девочку, прошу тебя, — шепотом возносила она молитву к небу. — Пожалуйста, пусть это будет девочка. Может быть, дочь поможет мне жить дальше.
Эмили так старалась разобраться в переполнявших ее чувствах, что целиком погрузилась в свои раздумья. Она шла вдоль берега, не разбирая, куда идет. Вдруг кто-то поздоровался с ней, она, словно очнувшись, испуганно подняла глаза: незнакомый господин приподнял цилиндр и слегка поклонился ей. Эмили вспыхнула, пробормотала что-то неразборчивое и быстро огляделась. Больше никто, казалось, не обращал на нее внимания, даже на то, что на плечи была накинута простая шерстяная шаль, что подол ее платья испачкан землей и что она гуляет без шляпы и без перчаток.
Неуверенная улыбка тронула уголки ее рта и вдруг осветила все лицо. Убыстряя шаги, Эмили продолжила свой путь вверх по течению Альстера. Все ее тело торжествовало — она с жадностью вдыхала свежий воздух, пусть прохладный, но зато это был запах свободы, и она вдыхала его полной грудью.
До той поры, пока часы на церковной башне не пробили третий час пополудни, и Эмили стремглав полетела домой, чтобы успеть вернуться до прихода Генриха.
На следующий день она отправилась на прогулку немного раньше, еще через день — еще раньше, и так продолжалось каждый день, пока она наконец не стала выходить из дома вместе с Генрихом. Несколько раз он даже бежал за ней вдогонку: Эмили, горя нетерпением, нередко забывала взять шаль, перчатки или шляпу. Кстати, она никак не могла понять статуса этих предметов одежды, — ведь на ней и без того было надето очень много, но однажды гамбургский ветер превратил ее в сосульку.
И пока ее муж в своей конторе продавал и покупал товары, работал со старыми клиентами и привлекал новых, Эмили знакомилась с родным городом Генриха.
Быстрым шагом она шла вдоль берега Внешнего Альстера, обсаженного тополями, стоявшими на страже подобно оловянным солдатам, мимо ворот Фердинандстор, потом через мост Ломбардсбрюкке, который разделял Внешний и Внутренний Альстер, с этого моста открывался прекрасный вид на Гамбург. Оставив за спиной мельницу Виндмюле, Эмили — как и другие гуляющие — прошлась по аллее Эспланады, позади которой стояли похожие друг на друга дома весьма благородного вида. Мимо театра на площади Генземаркт, где в воздухе постоянно стоял соблазнительный аромат свежевыпеченного хлеба и где перед Рождеством устраивали праздничную ярмарку «ДОМ» со всевозможными лавками, аттракционами и представлениями. Домой она возвращалась по новой набережной Юнгферштиг или по старой, где в одном из маленьких ресторанчиков на набережной вдоль озера Альстер они с Генрихом по воскресеньям иногда пили чай с пирожными. Хотя там можно было заказать и кофе, однако Эмили с презрением отказывалась пить водянистое коричневое варево, невольно сравнивая его с настоящим крепким и очень сладким арабским кофе, к которому она привыкла. Аркады на Юнгферштиг с их элегантно оформленными витринами они рассматривали вместе с Генрихом, когда гуляли по воскресеньям. Часто Эмили высказывалась вслух о многочисленных новых постройках города, но на месте сгоревшей во время большого пожара двадцать пять лет назад старой ратуши по-прежнему зиял провал и ничего не строилось. Все же Биржу, что позади ратуши, огонь пощадил, и она сама по себе была украшением квартала.