Лето в этом году обещало стать счастливым. Генрих вернулся из Англии и отказался от своих планов перебраться в Вальпараисо — как из любви к Эмили, так и по деловым соображениям. А вполне обоснованная надежда увидеть Занзибар придала июню и июлю особенно яркие краски.
Эту надежду чересчур быстро затянули темные тучи, которые появились над Германией: летом начали сгущаться тени войны.
Отношения между королевствами Пруссией и Францией напряженными были уже давно, и формальным поводом к войне стали претензии на испанский — двумя годами ранее была свергнута испанская королева Изабелла II — престол Леопольда Гогенцоллерна-Зигмарингена, в 1870 году выбранного Кортесами в испанские короли. Кандидатуру выставляла и Франция. В Париже справедливо полагали, что если у них на западе испанским королем станет прусский принц, а на востоке — свою роль сыграет Северогерманский союз, где тон задавала Пруссия, то Францию просто возьмут в клещи. Наполеон III был крайне возмущен притязаниями Гогенцоллернов. И хотя отец Леопольда князь Карл Антон Гогенцоллерн-Зигмаринген и король Пруссии Вильгельм под давлением Франции отозвали кандидатуру Леопольда после опубликования так называемой «Эмсской депеши» — адресованной королем Вильгельмом Отто фон Бисмарку и сфальсифицированной Бисмарком — Париж отреагировал бурным возмущением — и 19 июля Франция объявила Пруссии войну. Северогерманский союз, поддерживаемый Великим герцогством Баден и королевствами Баварским и Вюртембергским, вступил в войну.
Весь Гамбург был охвачен лихорадочным волнением, которое было скорее сродни воодушевленному ликованию, нежели страху. Но разразившаяся война повсеместно вызывала неодобрение. Эмили была сбита с толку, но ей было и интересно — настолько, что жажда узнавать новое преодолела ее робость перед печатным словом. Каждое утро она сосредоточенно, по буквам, читала «Гамбургер Абендблатт», а вечерами забрасывала Генриха вопросами о войне. Масштабы этой войны, на которую были посланы сотни тысяч солдат, объемы военного оборудования высоких технических свойств поражали Эмили так же, как и ужасали. Какими незначительными, пожалуй, даже безобидными и примитивными казались ей теперь сражения в Африке и те войны ее отца, которые он некогда вел в Омане. И даже ссора Меджида и Баргаша, обстрел плантации Марсель и Каменного города и угроза уничтожения, исходившая от британского военного корабля, теперь, когда она начинала вспоминать о былом, казались ей почти жалкими.
Эмили очень нравилось серьезное отношение немцев к этому предмету. Патриотизм — вот какое слово было лозунгом последних дней; слово, незнакомое на Занзибаре, — там каждый думал только о выгоде для себя. Точно так же на нее производило впечатление, что солдаты были из всех сословий, все равно, беден ты или богат, все равно, иудейской веры или христианской. Что ей казалось чрезвычайно справедливым, но что она и мысленно не могла соединить с христианством.
Это просто уму непостижимо, как приверженцы миролюбивого и проповедующего любовь к ближнему учения Христа пытаются превзойти самих себя, соревнуясь в том, чтобы изобрести наиболее смертельное оружие. И это они называют «прогрессом». Но «искусство» ведения войны, такой «прогресс» нельзя назвать иначе, как дьявольским.
Несмотря на все обстоятельства, в это гамбургское лето Эмили была почти счастлива. Война не затронула ее образа жизни. Хотя в их доме и был размещен отряд солдат — как и во многих других домах Гамбурга. Но Эмили и Генрих быстро устроили их в гостинице — ведь для такого рода гостей дом был все-таки маловат. И в первую очередь из-за присутствия маленьких детей, которые сразу же начинали кричать и плакать при виде человека в воинской форме.
Понемногу Эмили обретала уверенность в своих силах. Между кухаркой Лене и хозяйкой дома отношения давно испортились — с тех пор, как Эмили случайно застала ее за тем, что она процеживала кофе для гостей через старый чулок. Эмили пришла в ярость и, схватив этот мокрый ком вместе с содержимым, мгновенно швырнула его в печь, а протесты Лене и ссылки на то, что чулок был прежде выстиран, остались втуне. В Эмили закрались подозрения, что за ее спиной может твориться еще что-то похуже этого, и она потребовала на просмотр книгу по хозяйству. Она считала и подсчитывала, потом еще раз пересчитывала и поняла, как много денег ежемесячно пропадает в карманах прислуги — вместо того чтобы, как полагалось, быть целиком и полностью потраченными на семью Рюте. Без всяких предисловий и церемоний она уволила разом всю прислугу, поручив Генриху дать объявление о найме новой. А потом из присланных агентством служанок выбрала персонал по собственному усмотрению. Она очень гордилась своими действиями еще очень долго — и, обретя доверие к самой себе, стала больше полагаться на собственную интуицию.
В первый раз за три года, что Эмили провела здесь, она почувствовала, что сумеет прижиться на этом месте и стать своей. Она больше не мерзла, как в те первые дни, она даже начала думать по-немецки, и сны ей стали сниться тоже немецкие. Она начала лучше понимать немцев и понемногу привыкла к немецкой еде.
А с тоской по родному Занзибару она старалась как-то уживаться — насколько это было возможно.
Итак, в это лето у Эмили самой большой заботой была проблема отлучения малютки Розы от груди — давно лелеемая ею мечта кормить грудью своих детей воплотилась наконец в жизнь, — и именно это ей рекомендовал их домашний врач. Доктор Гернхардт придерживался современных взглядов на медицину и почитал вскармливание младенца материнским молоком очень полезным — как для матери, так и для малыша. Но теперь надо было отнимать дочурку от груди, и с тяжелым сердцем она приняла такое решение, что после трех месяцев с лишним было делом нелегким, а ее собственное тело реагировало невысокой температурой и слабостью; самое трудное было уже позади, но в этот день к вечеру Эмили очень устала и, не раздеваясь, прилегла на кровать, положив на лоб лед, завернутый в салфетку, — всего на часок.
— Привет, Биби, — раздался тихий шепот еще с порога.
Эмили с трудом разлепила веки и устало улыбнулась мужу.
— Генрих? Уже четыре? — Она хотела было встать, но Генрих, присев на край постели, удержал ее.
— Лежи-лежи. — Он наклонился и поцеловал ее в щеку. — Как ты?
— Намного лучше. Только еще немного жарко.
— Лучше скажи, что ты уже настолько привыкла к здешнему климату, что и гамбургское лето для тебя стало слишком жарким, — ласково улыбнулся Генрих.
Эмили засмеялась и ткнула его в бок.
— Смейся, смейся надо мной!
Усы Генриха весело дернулись, но его слова прозвучали серьезно:
— Я этого никогда не буду делать, Биби Салме. — Он поцеловал ее еще раз. — Ну, может быть, разве совсем чуть-чуть…
Эмили радостно взвизгнула.
— Анна уже накрыла на стол. Ты спустишься, или тебе принести что-нибудь сюда?
Она покачала головой:
— Я совсем не голодна.
— Ты не обидишься, если я вечером зайду к отцу?