— Какой длины должно быть лезвие, чтобы пробить все эти органы?
— Как минимум пять дюймов.
Анна включает пилу, с помощью которой мы проводим вскрытие, и мы снова переворачиваем тело на спину. Я подкладываю под шею подголовник и делаю надрез от уха до уха, строго по линии волос, чтобы позднее не были заметны швы. Верхушка черепа белая как яйцо. Я оттягиваю скальп, и лицо сползает, как носок. Черты сжимаются, словно мертвец вот-вот заплачет.
Я открываю дверь офиса, и в его высоких окнах меня встречает чистое голубое небо. Солнце встало, и арктический фронт умчался на юг.
Семью этажами ниже, по скованной белой ледяной коркой дороге, медленно продвигаются машины; по другой стороне, в противоположном направлении ползет снегоочиститель с желтым скребком, поднятым, как лапа краба. Отыскав подходящее место, он с лязгом, которого я не слышу, опускает скребок и принимается за работу, хотя очистить тротуар полностью невозможно из-за льда.
Берег занесен снегом, и река напоминает старое бутылочное стекло, гладь которого морщинится от течения. Вдалеке, на горизонте, в лучах солнца виден Бостон и возвышающийся небоскреб Хэнкок-Тауэр, могучий, крепкий, как одинокая колонна на руинах древнего храма. Неплохо бы выпить кофе. Я захожу в ванную и смотрю на кофеварку у раковины и заготовки кофе, в том числе с «Лесным орехом».
Стимуляторы уже не помогут, да и кофеин я почувствую разве что в желудке, давно уже пустом. За волной тошноты приходит ощущение голода, потом все стихает. В голове туман от недосыпания и настойчивый намек на боль, скорее фантомную, чем реальную. Резь в глазах. Тяжелые, неуклюжие мысли бьются, как море о дамбу, о те же неуступчивые вопросы. Мне нужно многое сделать, и я не стану никого ждать. Ждать нельзя. И выбора нет. Если понадобится, я переступлю границы. А почему бы нет? Те границы, что установила я сама, беззастенчиво нарушены другими. Я сделаю все сама. Сделаю то, что знаю и умею. Я одинока, более одинока, чем раньше, потому что стала другой. Меня изменил Довер. Я сделаю то, что необходимо, и, возможно, это будет совсем не то, чего хотят от меня люди.
На часах половина восьмого. Все это время я провела внизу, потому что, закончив с человеком из Нортон’с-Вудс, чье имя так и не установлено, а если установлено, то мне об этом не сообщили, мы с Анной занялись другими делами. Теперь я знаю о нем много такого, что ни в коей мере меня не касается, но не знаю самого главного: кто он, кем был и кем надеялся стать, о чем мечтал, что любил и что ненавидел. Я сажусь за стол, просматриваю сделанные Анной записи, добавляю к ним свои, где указано, что незадолго до смерти он съел что-то с маком и желтым сыром. Общий объем крови и сгустков в левой половине грудной клетки составлял тысячу триста миллилитров, и его сердце разорвалось на пять неравных фрагментов в области клапанов.
Нужно обязательно обратить на это внимание обвинения, говорю я себе, потому что думаю уже о суде. Для меня все заканчивается там, по крайней мере в штатской стороне моей жизни. Я уже представляю себе, как обвинитель, используя выражения и тон, недоступные мне, рассказывает присяжным, что покойный съел булочку с маком и сыр, взял собаку и отправился на прогулку. А потом его сердце разорвалось на куски, вызвав внутреннее кровоизлияние, и в течение нескольких минут в полости тела излилась почти третья часть всей его крови. Вскрытие не выявило цель смерти, но причина ее достаточно проста, и я, продолжая размышлять и строить планы, привычно записываю:
Атипичная колотая рана/прокол в левой нижней части спины.
Морфологический диагноз, кажущийся неуместно банальным после всего увиденного. Я останавливаюсь, пытаясь вспомнить, встречалась ли с чем-то подобным раньше. В этой ужасной смерти, в этом обширном, взрывном разрушении органов, в этом хладнокровно рассчитанном убийстве есть что-то загадочное, наглое и показное. Я снова вижу промелькнувший край длинного черного пальто и представляю, что случилось за несколько секунд до того, как некто в этом пальто ударил жертву в спину. Сначала ощущение удара, шок и боль, удивленное «Эй!..», потом он схватился за грудь и упал лицом на посыпанную галькой дорожку.
Я представляю, как человек в черном пальто быстро наклоняется, стягивает с рук умирающего черные перчатки и торопливо уходит, спрятав орудие убийства в рукав или, может быть, в сложенную газету — не знаю. Но я знаю, что он — убийца, и камера сняла его. Вопрос только в том, кто записывал. Может быть, убийца ухитрился вставить микрозаписывающее устройство в наушники, чтобы следить за будущей жертвой? Я представляю, как фигура в длинном черном пальто появляется из-за деревьев, догоняет жертву, которая не слышит ничего, кроме музыки в наушниках, и бьет в спину. Умер ли мой сегодняшний клиент, так и не узнав, кто его убил? И что потом? Было ли все так, как предположила Люси? Если да, то человек в черном просмотрел видеозаписи и решил, что будет лучше не удалять их, а оставить.
«На все есть причина», — говорю я себе. Да, так оно всегда и бывает, хотя, увязнув в проблеме, с трудом в это веришь. Ответы есть, и я найду их. И пусть механизм смертельного ранения остается пока непостижимой загадкой, убийца, несомненно, оставил какие-то следы. У меня есть отпечатки на промокательной бумаге, которые приведут к тому, кто это сделал. «Тебе это преступление не сойдет с рук, — мысленно обращаюсь я к убийце. — Надеюсь только, что ты не имеешь ко мне отношения, что ты не тот, кого я учила быть аккуратным, расчетливым и умелым». Я уже решила, что Джек Филдинг либо в бегах, либо задержан. Может быть, даже мертв. Моя голова соображает туго. Я устала. Я слишком долго не спала. Мысли разбредаются. Нет, не может быть, чтобы Джек умер. С какой стати? Все мертвецы внизу, я их видела, и Джека среди них нет.
Мои остальные утренние дела не представляют собой ничего сложного: жертва ДТП — сильный запах спиртного, полный мочевой пузырь указывают на то, что человек выпил в баре, сел за руль в метель и врезался в дерево. Застреленный в грязном мотеле — следы уколов и тюремные татуировки свидетельствуют, что умер он так же, как и жил. Задохнувшаяся пожилая вдова — на шее пластиковый пакет с выцветшей красной атласной ленточкой, оставшийся от какого-то праздника из давно минувших лучших времен, в желудке растворившиеся белые таблетки, возле кровати — пустой пузырек из-под какого-то бензодиазипина, прописанного от бессонницы и для успокоения нервов.
Сообщений нет ни в офисе, ни на сотовых, нет и никаких важных писем. Люси в лаборатории тоже нет, и, переключившись на пост дежурного, я обнаруживаю, что Рон уже ушел, а его место занял незнакомый мне охранник по имени Фил, долговязый и лопоухий, как Икабод Крейн [45] . На мой вопрос он отвечает, что машины Люси на стоянке нет, а ему даны инструкции не впускать никого в здание без моего разрешения. Говорю Филу, что инструкции отменены — люди вот-вот начнут приходить на работу, а кто-то, может быть, уже пришел, а я не сторож. Так что пусть входят все, кто имеет на это право. Кроме доктора Филдинга. Едва сделав эту оговорку, я понимаю, что необходимости в ней не было, и Фил определенно в курсе того, что доктор Филдинг не может, не желает или не имеет возможности прийти на работу. А еще он в курсе того, что на моей парковке обосновалось ФБР. Взглянув на видеодисплей, я ясно вижу их внедорожники.