Служащий мойки оказался очень любезным парнем и нисколько не удивился, когда я, отдав ему машину, попросила вызвать такси. Мой драгоценный груз лежал в картонной коробке, заполненной пенопластовыми шариками.
Таксист высадил нас с Марино на Двенадцатой улице около полудня, и мы медленно поднялись по ступенькам Национального музея естественной истории. После взрыва в Оклахоме власти приняли дополнительные меры безопасности, и охранник сообщил, что нам придется подождать доктора Весси внизу, а уже потом подняться вместе с ним.
Несколько минут ожидания мы потратили на знакомство с выставкой, названной «Сокровища моря». Рассматривая атлантических колючих устриц, я почувствовала на себе чей-то взгляд и, подняв голову, увидела на стене череп утконосого динозавра. В ящичках лежали окаменелые рыбы и крабы, древесные улитки и даже обнаруженная в меловом слое Канзаса морская ящерица мозазавр. Марино начал уже позевывать от скуки, когда сияющие латунью дверцы кабины лифта открылись и вышел доктор Алекс Весси. Он почти не изменился с тех пор, как я видела его в последний раз, оставшись таким же подтянутым и суховатым. Взгляд Алекса, как это часто бывает у гениев, блуждал в каком-то неведомом нам далеке. Морщин на смуглом от загара лице стало еще больше, а глаза прикрывали знакомые мне очки в толстой черной оправе.
— Выглядишь посвежевшим, — заметила я, здороваясь с ним за руку.
— Только что вернулся из отпуска. Был в Чарлстоне. Ты ведь, кажется, тоже там бывала?
Мы втроем вошли в кабинку.
— Да, — ответила я. — И хорошо знаю тамошнего вождя. Помнишь капитана Марино?
— Конечно.
Мы поднялись на три уровня над стоящим на ротонде восьмитонным африканским слоном. Снизу подобно струйкам дыма поднимались детские голоса. Музей представлял собой, по сути, огромный гранитный склад. В зеленых деревянных ящиках, занимавших пространство от пола до самого потолка, хранилось около тридцати тысяч человеческих скелетов. Это была редкая коллекция, позволявшая изучать прошлое население Америки, в особенности индейцев, которые в последнее время стали все настойчивее требовать возвращения костей предков. Им удалось добиться принятия соответствующих законов, и теперь работа, которой Весси посвятил едва ли не всю свою жизнь, оказалась под угрозой: в любой момент останки могли оказаться за дверью и отправиться на не-столь-уж-Дикий Запад.
— У нас есть рабочая группа, которая собирает информацию и уведомляет соответствующие племена о том, что здесь есть, — рассказывал он, ведя нас по длинному, немного сумрачному и далеко не пустынному коридору, — а уж они сами решают, что делать дальше. Не исключено, что через пару лет весь наш материал по североамериканским индейцам снова окажется в земле только для того, чтобы его выкопали в следующем столетии.
Все этнические группы в наше время настолько возбуждены, что просто не осознают, какой вред наносят самим себе. Если мы не станем учиться на примере мертвых, то у кого же тогда учиться?
— Алекс, кому ты это рассказываешь? — сказала я.
— Ну, если бы в одном из этих ящиков лежала моя прабабушка, я тоже, может быть, не сильно бы этому радовался, — хмыкнул Марино.
— В том-то все и дело, что мы не знаем, кто в них лежит. Не знают этого и те, кто так сильно переживает за умерших. Зато, изучая эти останки, мы очень многое узнали о болезнях индейского населения, а это только идет на пользу тем, кому кажется, что их культура и даже жизнь под угрозой. Впрочем, стоп, мне нельзя заводиться.
Место, где работал Весси, представляло собой несколько крохотных комнат-лабораторий, беспорядочно заставленных черными длинными столами, с тысячами книг, коробок со слайдами и профессиональных журналов. Тут и там были представлены засушенные головы, разбитые черепа и всевозможные кости животных, ошибочно принятые за человеческие. К пробковой плите были приколоты большие фотографии с пепелища в Вако, где Весси провел три недели, восстанавливая и идентифицируя разложившиеся и обгоревшие останки членов секты «Ветвь Давидова».
— Давайте посмотрим, что у вас там, — предложил Весси.
Я поставила на стол коробку, и он вскрыл ее с помощью перочинного ножа. Разворошив пенопластовые шарики, я вытащила верхнюю часть черепа, потом осторожно достала более хрупкие кости, включая кости лица. Все это мы разложили на чистой голубой скатерти, после чего Алекс включил лампы и вооружился лупой.
— Вот здесь. — Я показала на едва заметную отметину на височной кости. — Соответствует кровоподтеку в височной области. Ткани вокруг были сильно обожжены, так что определить тип ранения мне не удалось. В общем, у меня не было ничего, пока я не обнаружила этот вот порез.
— Очень ровная насечка, — сказал Весси, медленно поворачивая череп и разглядывая отметину под разными углами. — И разумеется, мы уверены, что ее не сделали во время вскрытия, когда, например, снимали крышку?
— Разумеется, — ответила я, ставя крышку черепа на место. — Как ты и сам можешь видеть, порез находится на полтора дюйма ниже линии, сделанной при вскрытии. Да и угол совсем другой. Видишь?
Передо мной вдруг возник мой собственный огромный указательный палец, оказавшийся под увеличительным стеклом.
— Порез скорее вертикальный, чем горизонтальный.
— Верно. Рассматривать надрез в качестве артефакта аутопсии можно только в том случае, если твой помощник был не вполне трезв.
— А это не может быть след борьбы? — предположил Марино. — Кто-то бросается на нее с ножом, она сопротивляется и...
— Конечно, такой вариант возможен, — согласился Весси, внимательно изучая каждый миллиметр кости. — Но меня смущает то, что надрез очень тонкий и ровный. Он имеет одинаковую глубину по всей длине, от одного края до другого, что необычно для простого удара ножом. В большинстве случаев порез глубже в начале, там, где лезвие ударило в кость, а потом делается мельче.
Алекс сопроводил свой комментарий наглядной демонстрацией с рассеканием воздуха воображаемым ножом.
— Нужно также помнить, что многое зависит от положения нападающего по отношению к жертве в момент удара, — дополнила я. — Стояла ли жертва или лежала? Где находился ее противник — позади, сбоку или над ней?
— Вот именно, — сказал Весси и, отойдя к шкафчику из темного дуба, открыл стеклянную дверцу и снял с полки старый череп. Вернувшись к столу, он протянул его мне и указал на отчетливо заметную грубую рану, захватывающую как левую теменную, так и затылочную области, то есть нанесенную высоко над левым ухом. — Ты спрашивала насчет скальпирования. Это череп ребенка восьми или девяти лет. Его сначала оскальпировали, потом сожгли. Пол определить не удалось, но я знаю, что у бедняги была больная нога. Так что убежать он не мог. Именно такого рода порезы типичны при скальпировании.
На мгновение я закрыла глаза, представляя, как это могло произойти: ковыляющий ребенок, стекающая на землю кровь, крики соплеменников, пылающий поселок.