— Так не делают! Надо было сначала позвонить.
— А как бы я тогда узнала, что моя мамочка пьянствует среди бела дня?
Мона со стуком захлопнула холодильник.
— Ничего я не пьянствую!
— Когда я вошла, ты целовалась с бутылкой.
— В бутылке вода! Я охлаждаю питьевую воду.
Обе кинулись к бутылке. Линда была проворнее. Она поднесла бутылку к носу.
— Это не вода. Это самая настоящая водка. Иди оденься. Ты видела себя в зеркало? Скоро будешь такой же толстой, как отец. Хотя он-то просто толстый, а ты жирная.
Мона потянулась к бутылке. Линда ей не мешала.
— Иди оденься, — сказала она, отвернувшись.
— Этой мой дом, и я могу ходить голой, сколько захочу.
— Это не твой дом, это дом твоего бухгалтера.
— У него есть имя! Его зовут Улаф, и дом принадлежит мне в той же степени, что и ему.
— Ничего подобного. У вас брачный договор. Если вы разведетесь, дом останется за ним.
— А ты-то откуда это знаешь?
— Отец рассказал.
— Поганый старикашка, он-то откуда знает?
Линда молниеносно развернулась и хотела влепить ей пощечину, но лишь задела щеку.
Мона отшатнулась и чуть не упала — не от удара, а от водки — и поглядела на Линду с яростью.
— Ты в отца. Он меня бил, и ты туда же.
Голая и растрепанная Мона снова приложилась к бутылке. Этого не может быть, подумала Линда. Зачем я сюда приехала, почему не рванула прямо в Копенгаген?
Мона потеряла равновесие и свалилась на пол. Линда хотела помочь ей встать, но та ее со злостью отпихнула. Мона с трудом взгромоздилась на стул.
Линда принесла из ванной махровый халат, но Мона не пожелала его надеть. Линду замутило.
— Тебе трудно что-нибудь натянуть на себя?
— Вся одежда такая тесная…
— Тогда я ухожу.
— Кофе-то ты можешь выпить?
— Только если оденешься.
— А Улаф обожает, когда я голая. Мы дома всегда ходим голышом.
Ну вот, теперь мы поменялись ролями. Теперь уже я ее мать, подумала Линда, решительно облачая Мону в халат. Мона не сопротивлялась. Она снова потянулась к бутылке, но Линда отодвинула водку в сторону. Потом она сварила кофе. Мона мутным взглядом следила за ее действиями.
— Как поживает Курт?
— Хорошо.
— Он всю жизнь поживает хорошо.
— Сейчас — хорошо. Лучше, чем когда-либо.
— Это, наверное, потому, что наконец избавился от своего папаши. Тот его на дух не переносил.
Линда опять вскинула руку. Мона подняла обе, как бы извиняясь.
— Ты даже не догадываешься, как папе его не хватает. Даже не догадываешься.
— А он купил наконец собаку?
— Пока нет.
— Он все еще с той русской?
— С Байбой? Нет. Только она не русская, она из Латвии.
Мона поднялась со стула, покачнулась, но удержалась на ногах и скрылась в ванной. Линда приложила ухо к двери. Шум воды — звона припрятанной в укромном месте бутылки она не услышала.
Мона вскоре вышла из ванной, умытая и причесанная. Поискала взглядом водку, но Линда успела вылить ее в раковину. Налила себе кофе. Линде вдруг стало ее жалко. Не дай бог оказаться в ее шкуре — нервная, вечно подглядывающая, не уверенная в себе женщина. Она и с отцом-то не хотела разводиться, но была настолько не уверена в себе, что сделала то, чего вовсе не хотела.
— Обычно я такой не бываю, — пробормотала мать.
— Теперь мне более или менее понятно, почему вы с Улафом бродите голяком по дому.
— Я пью не так много, как ты предполагаешь.
— Я ничего не предполагаю, — вспомнила Линда отцовское выражение. — Раньше ты никогда не пила. Или почти никогда. А теперь я вижу тебя в обнимку с бутылкой среди бела дня.
— Я плохо себя чувствую.
— Ты больна?
Мона вдруг заплакала. У Линды опустились руки. Когда последний раз она видела мать плачущей? Нервные, почти безутешные рыдания, когда какое-то блюдо подгорело, или что-то потерялось, или после ссоры с отцом. Но на этот раз она плакала по-иному. Линда решила переждать. Мать кончила плакать так же неожиданно, как начала. Всхлипнула и взялась за кофе.
— Извини.
— Расскажи лучше, в чем дело.
— Какое дело?
— Тебе лучше знать. Но ведь что-то случилось.
— Мне кажется, Улаф встретил другую женщину. Он все отрицает, разумеется, но единственное, чему я по-настоящему научилась в жизни, — понимать, когда мужики врут. Спасибо твоему отцу.
Линда инстинктивно перешла в оборону.
— Не думаю, чтобы он врал больше, чем другие. Во всяком случае, не больше, чем я.
— Ты даже не догадываешься, что я могла бы тебе порассказать.
— А ты даже не догадываешься, насколько мне это неинтересно.
— Почему ты так злишься?
— Я говорю то, что думаю.
— И это сейчас, когда мне так нужна чья-то дружеская рука.
У Линды все время менялось настроение — от сострадания к злости. Но чувство, возникшее в эту секунду, было совершенно определенным. Она мне не нравится, подумала Линда. Моя мать… женщина, взывающая к моей дочерней любви, а мне нечего ей предложить. Надо уходить как можно скорее.
Она поставила чашку на мойку.
— Ты уже уходишь?
— Мне надо в Копенгаген.
— А что тебе там делать?
— Не успею объяснить.
— Я ненавижу Улафа за это.
— Зайду, когда ты протрезвеешь.
— Почему ты злишься?
— Я не злюсь. Я позвоню.
— Я так больше не могу.
— Порви с ним. Опыт у тебя есть.
— Не тебе говорить о моем опыте.
Она снова начала горячиться. Линда повернулась и ушла. Она слышала, как Мона сказала ей вслед: побудь еще немного. И через мгновение: тогда уходи и больше не возвращайся.
Дойдя до машины, Линда почувствовала, что вся взмокла. Ведьма, подумала она, все еще злясь. Но она знала, что не успеет доехать до середины Эресундского моста, как начнет раскаиваться. Надо было остаться, выслушать жалобы матери — одним словом, надо было вести себя как примерная дочь.
Линда нашла выезд на мост по указателям. Купила билет и въехала под шлагбаум. Она вела машину медленно — ее уже начали мучить угрызения совести. Если бы только она не была единственным ребенком! Брат или сестра — и все было бы по-другому. А сейчас силы неравны — родителей двое, а я одна. И мне придется заботится о них обоих, когда к ним придут старческие немощи. Она вздрогнула при этой мысли и тут же решила рассказать отцу о своем неудавшемся визите. Может быть, у Моны и раньше были проблемы с выпивкой, просто Линда ничего об этом не знала?