— Это-то так. Но все остальное… Я всегда была мечтательницей. Я, например, не помню, чтобы я подростком когда-нибудь напилась пьяной, так, чтобы валяться на какой-нибудь клумбе, блевать и отбиваться от мальчишек, желающих воспользоваться удобным моментом. Вместо этого я упивалась своими мечтами, смакуя их по глоточку, как хорошее вино… О господи, кем я только в этих мечтах не побывала! Кутюрье, визажистом, рок-звездой… даже командиром сверхзвукового лайнера.
— Еще не поздно, — сказала Линда.
Зебра подперла голову руками и поглядела на нее грустно:
— О чем ты говоришь! Конечно же, поздно. Разве ты мечтала стать полицейским?
— Никогда. Я хотела быть реставратором старинной мебели. Тоже, впрочем, не особо романтическая мечта.
Зебра повернулась к Анне:
— А ты?
— Я всегда хотела найти в жизни смысл.
— И нашла?
— Да.
— Какой же?
Анна покачала головой:
— Такие вещи не рассказывают. Это нечто-то внутри тебя. Или оно есть, или его нет.
Анна настороже, подумала Линда. То и дело косится на меня, словно хочет сказать: «Я прекрасно понимаю, что ты хочешь меня расколоть». Впрочем, как я могу быть в этом уверена?
Датские яхтсмены поднялись и ушли. Один из них нагнулся и потрепал мальчика по щеке.
— Его могло бы и не быть, — вдруг сказала Зебра.
Линда непонимающе подняла на нее глаза:
— Как это?
— Так это. Я чуть не сделала аборт. И сейчас иногда просыпаюсь в холодном поту — мне кажется, что я этот аборт все-таки сделала и сына у меня нет.
— По-моему, ты всегда хотела этого ребенка.
— Я и хотела. Но мне было очень страшно. Не представляла себе, как я со всем этим справлюсь.
— Твое счастье, что не сделала, — сказала Анна.
И Зебра, и Линда вздрогнули. В интонации, с какой Анна произнесла эти слова, было что-то жесткое, даже злое. Зебра тут же ощетинилась.
— Не знаю, правильное ли ты это называешь — счастье. Может быть, поймешь побольше, когда забеременеешь.
— Я категорически против абортов, — сказала Анна. — Вот и все.
— Если девушка делает аборт, это вовсе не означает, что она «за» аборты, — спокойно сказала Зебра. — У нее на это другие причины.
— Какие же?
— Слишком юный возраст. Болезнь. Да мало ли…
— Я против абортов, — повторила Анна.
— Я очень рада, что он у меня есть, — сказала Зебра. — Но я вовсе не раскаиваюсь, что сделала аборт, когда мне было пятнадцать.
Линда удивилась. И, насколько она могла видеть, Анна тоже — она просто оцепенела.
— О боже, — сказала Зебра. — Что вы на меня уставились? Мне было пятнадцать лет. А вы как бы поступили?
— Наверное, так же, — сказала Линда.
— Но не я, — твердо сказала Анна. — Аборт — грех.
— Ты говоришь, как священник.
— Я говорю то, что думаю.
Зебра пожала плечами:
— Я-то думала, мы говорим на одном языке. Если уж с подругами нельзя поговорить про аборты, с кем же можно?
Анна вдруг поднялась.
— Мне надо идти, — сказала она. — Я забыла одну вещь.
Она скрылась в дверях. Линда удивилась, что она даже не приласкала на прощанье ребенка.
— Что это с ней? Можно подумать, что она сама сделала пару абортов, только скрывает.
— Может быть, так оно и есть, — сказала Линда. — Что мы знаем о людях? Думаешь, что знаешь человека, а потом начинаешь делать открытия.
Зебра с Линдой просидели в кафе дольше, чем рассчитывали. После ухода Анны настроение почему-то улучшилось. Они то и дело прыскали в кулак, глядя друг на друга, хихикали и вели себя так, словно им было и в самом деле по пятнадцать лет. Линда проводила Зебру домой. Они расстались у подъезда.
— И что теперь предпримет Анна, как ты думаешь? — спросила Зебра. — Раздружится со мной?
— Думаю, что она сама поймет, что прореагировала, мягко говоря, странно.
— Не уверена, — сказала Зебра. — Будем надеяться, что ты права.
Линда пришла домой, легла на постель, зажмурилась и погрузилась в полудрему. Мысли витали неизвестно где. Она снова шла к озеру, где кто-то увидел горящих лебедей и позвонил в полицию. Вдруг она вздрогнула. Мартинссон как-то сказал, что он должен проверить один телефонный звонок — кто-то звонил ночью. Это означает, что все звонки записываются. Значит, где-то на магнитофонной ленте есть и звонок насчет горящих лебедей. Линда не могла вспомнить — говорил ли кто-нибудь что-то об этом заявлении. Есть норвежец по имени Тургейр Лангоос. Ами Линдберг тоже отметила, что поджигатель зоомагазина говорил на датском или на норвежском. Ее словно подбросило. Если тот, кто звонил насчет лебедей, говорит с акцентом, значит, есть связь между сожженными зверьми и человеком, купившим дом за церковью в Лестарпе.
Она вышла на балкон. В десять часов вечера было уже довольно прохладно. Скоро осень, подумала она. Скоро первые заморозки. Когда я наконец стану полицейским, под ногами уже будет скрипеть снег.
Зазвонил телефон — это был отец.
— Я хотел сказать, что не приду ужинать.
— Десять часов вечера! Я уже давно поужинала!
— Я еще здесь задержусь.
— У тебя найдется для меня несколько минут?
— Что ты имеешь в виду?
— Я думала прогуляться до полиции.
— Это важно?
— Может быть.
— Пять минут. Не больше.
— Мне надо две. Это правда, что все звонки к дежурному записываются?
— Да.
— Как долго сохраняются записи?
— Год. А что?
— Скажу, когда приду.
Без двадцати одиннадцать Линда была в полиции. Отец вышел в приемную и проводил ее к себе. Его кабинет был насквозь прокурен.
— Кто это так накурил?
— Буман.
— Кто это — Буман?
— Прокурор.
Линда вдруг вспомнила еще одного прокурора.
— А куда она делась?
— Кто?
— Та, в которую ты был влюблен? Прокурорша, или как правильно сказать?
— Это было давно. Я опростоволосился.
— Расскажи.
— Такие вещи не рассказывают. Теперь уже давно другие люди в прокуратуре, Буман — один из них. Никто, кроме меня, не позволяет ему курить у себя в кабинете.
— Здесь же нечем дышать!