Будь мы все вооружены, может, и отбились бы, а у нас всего двенадцать автоматов на всех и патронов по полтора рожка на ствол, в лучшем случае. И все же мы рискнули. Первыми пошли те, кто с оружием, чтобы следовавшие за ними смогли автомат подобрать, когда товарища убьют. А я к Шамилю двинул. Руку с пистолетом вскинул, прицеливаюсь, чтобы девочку не зацепить. А наглый парень продолжает улыбаться — прижимая к себе ребенка. Я в голову ему целил. И тут по мне очередь… Тогда я выстрелил. Дважды. Шамиль упал. Побежал, чтобы его добить, но девочка навстречу кинулась, вцепилась в меня, орет. Пока я ее от себя оторвал, Шамиль вскочил и убежал, хромая. Я выстрелил — попал в спину. Но его бронежилет спас, как потом выяснилось.
А вокруг такая стрельба! Лупит сотня автоматов, не меньше. Обернулся — на дороге тела наших лежат. Кто-то еще перебегает дорогу, падает. Ну, я туда же… Мне наперерез чечены. Видимо, хотели меня живым взять: как-никак денег стою. Бросил гранату в них — и в лес…
Прорвались только мы трое.
Через двое суток наткнулись на другую дорогу. По ней как раз шла колонна нашей бронетехники, и нас подобрали. Привезли в село, где мотострелковая часть стояла. Сидим у большого шатра, в котором столовая личного состава. Гречневой кашей пахнет, а у нас голова от голода кружится. Солдаты уже поужинали, наряд столы протирал. Я не выдержал, зашел и попросил, чтобы хлеба хоть дали. Вручили пайку на всех и чайник с остатками чуть теплого чая. Хорошо, думаю, наконец кошмар закончился. Семью скоро увижу.
Вскоре прислали за мной. Привели в палатку командования. За столом развалился генерал-майор. Тот навстречу мне даже не встал. А ведь мы хорошо знакомы были — в Москве в академии оба учились, только он на курс младше был. В общежитии наши комнаты рядом были, и жены дружили, и дети. Праздники всегда вместе, и вообще.
— Здравствуй, Толя, — говорю я.
А генерал молчит. Лицо у него красное. И коньяком пахнет в палатке. А еще больше одеколоном дорогим.
— Не узнал? — спрашиваю.
— Какой я тебе Толя? — шипит он. И на крик с ходу: — Сука продажная! Как ты смеешь меня по имени называть? Присяге изменил!
Я понять ничего не могу: перепил, что ли?
Но тут в палатку вводят двоих. Первым вошел старик, у которого нас держали в подвале, а за ним Шамиль с перевязанной башкой.
Генерал на меня показывает.
— Этот?
— Да, да, — отвечает старик, — тот самый полковник Белов, который во главе банды мародеров ворвался в наше мирное село, грабил, убивал и бесчинствовал. Он стрелял в моего младшего сына и тяжело ранил его, одно ухо отстрелил.
Старик подошел ко мне и плюнул мне в лицо.
— Будь ты проклят, шакал!
Генерал еще больше взбесился, за пистолет хватается. А те двое стоят и улыбаются.
Я бывшему однокашнику показываю ладони, которые содраны от работы до кровавых мозолей.
— Посмотри, — говорю, — Толя! Я на этих уродов горбатился полтора года. Рабом у них был. Глянь на меня: похож я на мародера?
А на мне лохмотья висят, ботинки бечевкой зашнурованы, и весу во мне не девяносто пять, как прежде, а семьдесят кило. Но кабан в генеральских погонах в истерике бьется.
Чеченов увели. Меня под арест. Ребят тоже под стражу.
Ночью думаю: отойдет генерал новоявленный, вспомнит, как я его жену из роддома забирал, когда молодой папаша от радости на ногах стоять не мог, как я его к экзамену по тактике натаскивал, как он конспекты мои по военной истории зажал, как мы пиво с ним под рыбку, что мне из дома присылали, пили. Под утро только понял, что ничего уже не будет. Не увижу ни жену, ни детей. Если же сообщат им, что я предатель, то лучше вообще не жить.
Восемь месяцев следствие длилось. Нашлось немало «свидетелей» из местных, которые уверенно показали на меня как на главаря банды. А ребят сразу на медицинское освидетельствование отправили по поводу ислама. Обрезан — значит, предатель. А логики никакой: если мусульманство парни приняли, на кой им мародерствовать, своих единоверцев трясти? Короче, как я ни пытался убедить следователей, все впустую. Мои показания против десятков чеченских. Но хоть уговорил домой ничего не сообщать: пусть лучше родные считают меня погибшим, чем предателем. А те, видимо, боялись, что пресса про всю эту историю пронюхает, ведь без того продажные журналюги в чем только армию не обвиняли. А тут, по мнению следователей, реальные факты: полковник-дезертир сколотил банду из таких же отморозков, они напали на мирное село, убили двенадцать рабочих, прокладывавших дорогу, грабили дома, ополченцев, пытавшихся их задержать, постреляли…
Короче, почти год таскали на допросы, пытались зачем-то добиться чистосердечного признания, зачитывали мне показания бывших сослуживцев. В том числе рядового Дальского, который заявил, что вокзал не смогли отстоять, потому что командования не было — полковник сбежал еще до начала боя…
— Я не говорил ничего такого! — потряс головой Алексей.
— Ну, может быть, — согласился Белов. — Полагаю, если б говорил, и тебя бы на суд притащили. А так одни чечены выступали с претензиями: у кого я накопленные за всю их трудовую жизнь тридцать тысяч долларов отнял, у кого пятьдесят тысяч, у кого машину угнал или корову, у кого дом разрушил… И каждый говорил мне «Пусть покарает тебя Аллах!»
Но и без того статей, которые на меня вешали, хватало. Триста тридцать восьмая, триста сорок восьмая, еще какие-то. Даже триста пятьдесят девятую пришить хотели — а обвинение, между прочим, в наемничестве. Но главная, по которой потом и осудили, статья — двести семьдесят пятая: государственная измена. Короче говоря, военная коллегия в закрытом заседании приговорила меня к двадцати годам, ребятам дали по двенадцать. Выпустили нас досрочно. Их через одиннадцать лет, а меня через полтора года после них. Парни работали на стройках, дожидались меня, чтобы сделать то, что мы тогда еще решили…
Полковник замолчал.
— Вас дочка ждет, — напомнил ему Дальский. — Она верит, что вы живы.
— Мы умерли, — покачал головой полковник. — А здесь сейчас лишь для того, чтобы отомстить. За свои исковерканные жизни и за тех, кого все эти гады жизни лишили. Что будет с нашими родственниками, если вдруг кто-то сдаст нас и доложит, что мы готовим какие-то действия против уважаемых людей? У меня дочь осталась, у Петра — сестра, у Махортова — отец с матерью. Но он даже не знает, где его родители. Ездил в Карелию, однако в их доме живут другие люди…
— Махортов? — переспросил Дальский и посмотрел на заику. — Твоего отца Степаном зовут, а мать — Галина?
Заика кивнул.
— Я хорошо знаком с ними, — произнес Алексей, потрясенный этой встречей. — Знаю, где они сейчас, знаю, как переживают за тебя. Если хочешь, поедем к ним в любое время…
Заика отвернулся и ничего не ответил.
— Конечно, поедем… — сказал негромко Белов и вздохнул. — Мы уже приехали.