– Все до единой.
– Было очевидно, что на картине не только слой грязи и лака, что она написана поверх исходного изображения. Так часто случается с масляными полотнами, знаете ли, иногда потому, что художник менял замысел по ходу работы. Но в данном случае казалось, что кто-то хотел скрыть прежнее изображение. Итак, Марко намочил ватный тампон ацетоном и потер угол холста… правый верхний угол.
– А вы что делали?
– Стоял позади него на случай, если понадобится моя помощь.
– А Дени?
– Дышла ему в ухо. Хотя, когда дело касалось ее, он не возражал.
– Сколько у него обычно уходило времени?
– По-разному. Смотря что изображено, сколько слоев, насколько легко они сходят. Полагаю, Марко работал где-то около часа, прежде чем проронил хоть слово. Он остановился и сказал, что ему удалось расчистить первый слой. Выпрямился и позволил мне взглянуть.
– И что вы увидели?
Кэннон улыбнулся впервые за последние десять минут.
– Вы так же нетерпеливы, как Дениз. «Что видите, Марко? Что скажете?» А он налил себе еще вина, не обращая на нее внимания, и задал мне пару вопросов. «Какой это век, мальчик? Чья школа? Кто художник?» Он всегда так делал и радовался каждый раз, когда мне удавалось быстро дать правильный ответ.
– Что вы поняли, глядя на картину?
– Только то, что полотну несколько веков. Под новым изображением показалась грязь, что успела осесть на оригинале. К этой картине всегда относились очень, очень небрежно.
– А потом?
– Он снова принялся за работу, на этот раз добавив к ацетону аммиак. Начал прилежно расчищать слои. Это долгий процесс, детектив. Через некоторое время под тампоном показалась светло-голубая краска, оттененная перламутром. Он чуть не задохнулся от восхищения, увидев такое сочетание.
– Простите мое невежество, – перебил Майк, – но что тут такого?
– Я и сам не знал, но думаю, именно тогда он узнал художника, а может, даже картину.
– А Дени?
– Она часто наблюдала его за работой и поняла, что он увидел нечто важное. – И снова Кэннон разыграл нам маленькую сценку: – «Давай дальше, Марко», – поторопила она. Помню, он помедлил, затем взял один из инструментов, острых, как скальпель, и начал пробиваться сквозь густой лак на следующий слой. Теперь нам открылся больший участок картины, ближе к центру мы увидели ярко-желтый, который до этого казался почти коричневым. И вот тут меня выгнали.
– Дениз Кэкстон?
– Марко Варелли. Тем жестом, о котором я рассказывал. Отмахнулся, будто я собачонка и кручусь под ногами. Вот как он ко мне относился. «На сегодня все, – сказал он, – можешь идти».
– И что вы сделали?
– Само собой, вышел из мастерской. Но мое любопытство разыгралось не на шутку. И я отправился прямиком в библиотеку Нью-Йоркского университета, чтобы провести расследование. Я был убежден, что картина относится к семнадцатому веку и, возможно, принадлежит фламандской школе.
– Рембрандт? – спросил Майк.
– Неплохо, детектив. Судя по краскам, автор был превосходным колористом. Я ставил на Вермеера, известного своими фантастически яркими оттенками голубого и желтого. Я рылся в книгах, пока не нашел то, что искал. Вы когда-нибудь слышали о картине под названием «Концерт»?
Мы покачали головами.
– Знаете о краже в музее Гарднер?
Майк навострил уши:
– Да, приходилось. А что?
– Тогда, помимо великого Рембрандта, о котором вы слышали, украли и эту картину Вермеера. Ее тоже не нашли. Она называется «Концерт» – девушка играет на фортепьяно, ее слушают две подруги. Думаю, я один из немногих, кто за последние десять лет видел эту картину – ну, по крайней мере, ее часть. А остальные двое, кто узрел ее в один день со мной – миссис Кэкстон и мистер Варелли, – мертвы. Теперь, наверно, вы понимаете, почему я не хотел рассказывать об этом.
Но Майк нимало не посочувствовал Кэннону.
– Сколько она может стоить?
– Не так много, как Рембрандт, но все равно не один миллион. За всю жизнь Вермеер написал тридцать пять картин.
– А когда вы пришли в мастерскую Варелли на следующий день, картина все еще была там?
– Нет. Больше я не видел ее. И он о ней не упоминал. Мы сразу стали работать над портретом, реставрацию которого нам заказала «Тейт»; мы уже занимались им до визита Дениз. На следующее утро я пришел, предвкушая рассказ о том, что они с миссис Кэкстон обнаружили после моего ухода, но Варелли не сказал ни слова. Книги, что я читал, были написаны до кражи в музее, поэтому я и понятия не имел, что картина краденая. Я подумал, что, может, музей собирается ее продать, а Кэкстоны – одни из немногих коллекционеров, что могут себе позволить ее купить законным образом. Марко любил работать в тишине. Но когда наконец мы сделали перерыв на обед, я решил поразить его своими познаниями. Я хотел показать себя превосходным студентом, который сможет ответить на все его вопросы, что он задал мне, расчищая картину в моем присутствии.
– И что из этого вышло?
– Он взбесился. Чуть мне голову не оторвал. Я сказал, что узнал не только век и школу, но что могу озвучить и имя художника, и даже название. Он удивился и усомнился. – Кэннон посмотрел на нас немного испуганно. – А когда я все ему выложил, он очень на меня разозлился. «Но почему? – спросил я. – Почему вы сердитесь?» – «Ты никогда, мой мальчик, никогда не видел того Вермеера в моей мастерской! Эта картина никогда не была в мастерской Марко Варелли!» И, распалившись, принялся поносить Дениз Кэкстон за то, что принесла ему подделку, какую-то жалкую доморощенную попытку скопировать бытовую сценку фламандской школы. Говорил, что, несмотря на случайное везение, она всего лишь любительница и на этот раз ошиблась. Он практически заставил меня поклясться, что той сцены, свидетелем которой я стал, никогда не было.
– А вы кому-нибудь рассказывали об этом?
– Только моей девушке. Больше никому. Я сразу вернулся в библиотеку и просмотрел прессу. Вот тогда-то я и понял, что, должно быть, это украденный Вермеер и что Варелли не захотел иметь с ним дела. За это я его уважал. И полагал, что этим все и закончится.
– Вы хотите сказать, что было продолжение? Дени вернулась?
– А вы как думаете? Она приходила несколько раз. Вскоре после этого случая. Надеялась вернуть былое расположение, надо думать. Приносила хорошее вино, подарки, флиртовала напропалую. Марко совсем не был меркантильным, но она находила такие изысканные вещицы – небольшие скульптуры картины, произведения искусства, – от которых он не мог отказаться из прихоти. Она приносила их чтобы умиротворить его.
– Они говорили о Вермеере?
– Ни разу. Марко снова не возражал против моего присутствия во время ее визитов, и я снова наблюдал ее кокетство. То есть они почти не оставались наедине. А затем, – Кэннон потер глаза, – снова разразилась буря. Возможно, не будь я таким трусом, я бы сделал что-то еще тогда. Однажды Дени пришла очень возбужденная и нервная.