Смирнику девушка впервые позволила дотронуться до своей руки, отчего его прошиб холодный пот и так заколотилось сердце, что он испугался немедленного инфаркта.
Наша директриса валялась в салоне красоты, скованная маской, и снова надеялась на омоложение. Она вспомнила, как ее в детстве чморили в школе, и подумала, что история движется по спирали. Что реабилитирует ее хорошую. После чего рявкнула на нерадивую обслугу. Потом снова расслабилась, отчего пукнула звучно и протяжно.
Синица Федя обнаружил на себе блоху и блаженно вычесывал ее тощей когтастой лапкой. Блоха улепетывала по сложной траектории, стремясь укрыться в районе хвоста.
Что делала Дочечка, не ведомо никому.
Федя куда‑то запропастился. Наверное, изменил мне с другой форточкой, где семечки жирнее. Проще сдохнуть, но жизнь как‑то продолжалась. Осталась музыка. Хоть небольшое, но утешение.
Митька травил меня почище школы, в которую я почти не хожу. Не то чтобы из протеста, просто надоело. Вчера он добрался до моей косметики, измазал себе лицо, а в сумочку вылил три бутылочки лака для ногтей. Хотя, может, и не выливал, а просто забыл закрыть, а они сами вылились. Но это без разницы.
Из‑за таких мелочей я расстраиваться не буду. Еще он изрисовал фломастерами мои любимые кеды. Черт меня дернул научить его крестикам‑ноликам. Это действительно катастрофа. Достойно заменить кеды пока нечем. Придется снова клянчить денег у папы.
– Не страдай, – насмешливо блестя глазами, успокоил меня папа: – Давай по‑честному. Если бы я от вас ушел, то платил бы алименты. Правильно?
– У тебя другая женщина? – испугалась я, представив папу с высокой сногсшибательной красоткой.
– Да нет. Это я так. Гипотетически. Так вот. Я буду тебе отстегивать четверть от халтуры. Идет?
– А это сколько?
– Вот дети пошли. Я ей двадцать пять процентов предлагаю за так, а она… Какие вы все меркантильные. Да не волнуйся. На тряпки хватит. Только, чур, матери не говорить. Она про халтуру не все знает. Я надеюсь, тебе не придет в голову покупать какую‑нибудь дрянь типа пива? Ну и отлично.
– Спасибо, – протягивая руку за купюрами, поблагодарила я.
– Ты бы это. Того, поосторожнее. У меня тоже в школе были проблемы.
– И с милицией, – подсказала я.
– Было дело. Ты, наверное, в меня пошла. Строем ходить не любишь. Речевки кричать. В общем, будь поосторожнее в школе, – повторил он, думая о чем то своем.
Папа у меня – высший класс. Только слишком старается не раздражать маму. Сначала я думала, что он ее любит, а потом поняла, что это больше как дружба. Или привычка. Или ему близко до работы и гараж рядом.
Он прекрасно знает, что мама немного спесивая. Да и не слишком умная, если честно. Она преуспела только в одном: как приноровиться к обстановке на работе и не слишком себя утруждать размышлениями. Нет, она о чем‑то постоянно думает. Например, как накопить денег на новую шубу. Чтоб не хуже, чем у сестры. Только ей всю жизнь на нее придется крохоборить.
– Слушай, – вдруг оживляется папа, – у нас в классе был пацан. Его постоянно все обижали, а он разъярялся до сумасшествия. Но так и ходил за обидчиками. По‑моему, твои эмо точно такие.
Своим умозаключением он поставил меня в тупик.
– Козел отпущения, что ли? – догадалась я. – Так это совсем другое. У нас в классе тоже такой был. Даже два. Он и она. Но они никогда не захотят стать эмо. Они – жертвы.
– А помнишь, мы книжку в детстве читали? Про медведя. Толстого. Как его звали, заразу?
– Винни‑Пух, – подсказала я.
– Там еще осел был такой. Иа‑Иа. Он случаем на эмо не похож?
– Копытами? – Я уже начала злиться. – Нет, папа. Иа‑Иа больше смахивает на гота. Он вечно ноет и не видит никакого счастья в жизни.
Папа хотел возразить, что и я слишком часто ною, да и в остальном есть что‑то до боли знакомое. Пока он не развил свою идею, я решила уточнить границы своего мировоззрения:
– Я и радуюсь от души.
– Тогда эмо – Пятачок. Он такой непосредственный и все время то переживает, то радуется.
– И еще он розовый, – мрачно согласилась я. – А вы все – Кролики и Совы. Хотя нет. Совы славные.
С кроликами я переборщила. У папы появилось особенное выражение лица, говорящее о том, что про кроликов у него имеется свое особенное, не слишком приличное мнение.
– В книжке заумный Кролик всех поучает. Там еще Тигра был. Он намного веселее и не шифруется. Тигра, наверное, – панк.
– Ладно, фиг с ними, – успокоился папа, посчитав, что ловко провел воспитательную беседу. – Только в школе ухо не завешивай, а то без аттестата останешься.
Зря он беспокоится. Они все равно дадут мне доучиться. Но предупреждают, что следующая выходка будет стоить мне свободы. Все психушкой пугают. Ага. Разбежались. Для тетки это будет полное дерьмо. У нее школа образцово‑показательная. Отстойно‑на‑казательная. Тетка делает из нас инкубаторских близнецов. Которые словно роботы беспрекословно барабанят ответы у доски и не мутят воду.
Все должны быть одинаковые, такие серенькие убогие мыши, с убогим мышиным мышлением, а потом, если повезет, они станут успешными мышами на хороших должностях. Кстати, неужели совы питаются живыми мышами? Надо выяснить. Как же я их любить стану, если они такие кровожадные?
Я знаю, в чем соль ненависти ко мне. Я вовсе не депрессивная, просто не умею веселиться по указке. У нас вообще не любят грустных людей. Если тебе грустно, значит, больной. Впрочем, в школе и веселых не любят. Им нравятся никакие.
С первого класса всем было доподлинно известно, кто получит медаль, кто выиграет олимпиаду, кто будет продвинутым спортсменом. Тетка еще с детсада сортирует нас по родителям. Мы все сидим по самое некуда в этом дерьме и еще должны улыбаться, изображая счастливое детство.
Щас!
– Стася. Я тебе сегодня такую кофточку купила, – мама просачивается на мою территорию с пакетом в руках.
Даже не знаю, как не взвыть при виде обновки. Кошмарное ярко‑синее с отливом. И эти чудовищные оборочки. Мама настоятельно требует примерку. Я отбиваюсь как могу, начиная входить в состояние исступления от отвращения.