Да он бы и сам применил не задумываясь.
«Выходит, они уже обо всем знают? Значит, кто-то уже прорвался из Бронцев и обо всем сообщил? Тогда понятен смысл оцепления – зажать район в тугое кольцо и потом забросить несколько штурмовых групп, которые будут прочесывать всю территорию. Пожалуй, это сулит мне только одно – дырку между глаз. Хочу ли я лишнюю дырку в голове? Наверное, не сегодня. Выход?»
Выход был один. «Уносить отсюда ноги, и побыстрее. Скоро здесь начнется музыка с танцами, а танцор из меня, боюсь, уже неважный».
Ластычев вышел на улицу и двинулся вдоль дороги, прижимаясь к домам, но, сделав с десяток шагов, вспомнил основную цель своего похода. Он быстро вернулся в магазин, зашел за прилавок, взял две пачки «Примы», достал из кармана мелочь, отсчитал семь рублей и кинул в тарелочку. Затем подумал, подошел к окну, вытер рукоять ножа об занавеску и аккуратно положил его рядом с весами.
Потом он снова вышел на улицу и припустил рысцой вверх по центральной, к дороге на Ферзиково. Дома мрачно пялились на него пустыми глазницами окон. Он несколько раз останавливался, замирал и прислушивался. И не слышал ни звука. Тишина. Мрачная непроницаемая тишина накрыла Бронцы словно толстым ватным одеялом.
У последнего двухэтажного дома он не удержался – перемахнул через низкий заборчик, встал на узкий карниз и заглянул в окно.
– О черт... – Он спрыгнул с карниза и помотал головой.
Может быть, в другое время он подумал бы, что у него началась белая горячка, но тогда она началась с того момента, как к переезду подъехал милицейский уазик. Тогда и козел тоже – видение.
Нет, это было что-то другое. Похуже белой горячки, потому что лечить его, похоже, никто не собирался. А вот пристрелить под горячую руку – очень даже запросто.
– Вероятность этого события – девяносто девять и девять десятых процента... – задумчиво сказал он. – Безрадостная перспектива.
Правда, кое-что настораживало. Почему над деревней никто не летает? Что, на уазике приехать успели, а вертолет застрял где-то в пробке? Ведь, по логике вещей, в небо должны были поднять вертолет. И, может, даже не один.
Он приложил ладонь ко лбу и, медленно поворачиваясь на триста шестьдесят градусов, осмотрел небо. Голубое прозрачное небо, нигде – ни облачка, солнце, как ему и положено быть, в зените...
– Нелетная погода, – объявил комбат и пожал плечами. В самом деле, что тут скажешь?
Идиотство какое-то... Всюду кровь, но нигде ни одной гильзы, даже порохом не пахнет, провода перерезаны, но менты уже обо всем знают. Все обо всем знают, но почему-то не торопятся.
На мгновение промелькнула дурацкая мысль: что, если они специально дожидались, когда он сюда придет? Чтобы повязать его на месте преступления?
– Тогда я войду в историю как выдающийся маньяк современности: голыми руками перерезал всю деревню. Сколько мне за это дадут? Лет восемьсот строгого режима? Это еще ничего. А если пожизненное? – Он по-прежнему говорил про себя, но вслух, стойкая привычка, выработавшаяся за годы одиночества.
Он постоял на перекрестке: налево дорога уходила в Ферзиково, направо – в сторону Оки. Он пошел направо.
– Реки – водные артерии России, – непонятно зачем сказал он, еще раз оглянулся и побежал.
Дорога перевалила через небольшой пригорок и пошла вниз, бежать было легко и приятно.
Когда он был уже на середине пути, в правый кед попал камешек.
– Батальон, стой! – скомандовал Ластычев. – Пять минут– перемотать портянки, да поживее! Увижу, кто-нибудь пьет из фляжки – голову откручу!
Он нагнулся и вытряхнул камешек.
– Приготовиться к бегу! – согнул руки в локтях. – Арш! – и побежал дальше.
Слева промелькнула белая будка – вход в заброшенный бункер. Ластычев машинально отметил, что дверь открыта, но не придал этому значения. Решил не заглядывать – вряд ли его сегодня можно было хоть чем-нибудь еще удивить.
То оке время. Заброшенный бункер.
Постепенно Ваня пришел в себя. Слезы высохли, но глаза щипало, и дышать приходилось через рот: разбитый да еще и распухший нос не пропускал воздуха.
За дверью было тихо – ни звука.
– Папа! – позвал он, но ответа не дождался.
Пора было действовать.
Ваня быстро отыскал нишу, в которой стоял странный ящик с круглыми ручками.
«Передатчик», – всплыло в голове новое слово. Собственно, оно не было новым, Ваня слышал его и раньше, но никогда не произносил.
«Наверное, потому, что я раньше никогда его не видел», – подумал он и пошел к нише.
В темноте он запнулся о что-то мягкое... Что-то мягкое и... рыхлое, будто куль с мукой. Ваня нагнулся и ПОСВЕТИЛ руками перед собой. Он быстро к этому привык. Казалось, что другого способа ходить в темноте, кроме как видеть с закрытыми глазами и светить собственными руками, не существует. Казалось, так и должно быть – по крайней мере, он уже перестал удивляться.
Перед ним лежало тело. Мертвое тело. Труп.
Никогда в жизни Ваня не видел трупов и потому сразу не сообразил, бояться ему или нет.
Труп дядьки, лежавший на полу, был безобразен. У него не было одного глаза, да и весь он выглядел так, словно его кто-то ВЫЖАЛ. Тело казалось сморщенным, кожа на лице обвисла, губы глубоко запали в рот, так, что зубов не было видно.
Ваня тяжело задышал, и в животе у него стало нехорошо. Это неприятное чувство – будто кто-то внутри трогает его руками, сжимает и давит – поднималось все выше и выше... Это чувство было ему знакомо.
Однажды ему уже было плохо – когда он переел тортиков на Сержиков день рождения. Тогда его рвало, и с тех пор тошнота стала самым сильным его страхом. Он ее очень боялся, боялся, что внутренности вывернутся наизнанку, что сам он задохнется, потому что, когда его рвало, из глаз и носа текли слезы, и дышать становилось нечем.
Рвота... Это было ужасно. Он выпрямился и задышал – часто-часто, как дышит собака в жару. Он сам не сознавал, что это отвратительное ощущение (того, что его сейчас вырвет) помогло ему, отодвинуло на задний план другие мысли: о трупе, лежавшем у его ног, и папе, притаившемся за дверью.
«Нет, пожалуйста, нет... Не надо. Я... я больше не буду», – повторял он про себя, хотя и не знал, чего именно он не будет.
Тошнота будто услышала его: она стала потихоньку... успокаиваться. Ваня сглотнул, потом еще и еще раз, так сильно, что хрустело в ушах. Но это помогло: мерзкий комок, подступивший к горлу, укатился внутрь и замер где-то внизу.
И это обрадовало его. ОТВЛЕКЛО, как говорили взрослые, особенно часто – мама. «Я хочу отвлечься», – говорила она, включая телевизор или читая детектив в мягкой обложке.
Он отвлекся, но ненадолго. Мысль о том, что он должен сделать, быстро вернулась.