– Сумасшедшие не по нашей части, – отозвался Кстин и вцепился в ручку, торчащую из передней панели. Он оценил ситуацию даже быстрее, чем смог произнести эти слова, и понял, что мужик не даст им проехать. Сейчас придется тормозить, и довольно резко.
– Как сказать, – подал голос как всегда невозмутимый Витя Пастухов, док четвертого экипажа. – Я, например, в институте хотел быть...
Сказать «психиатром» ему не удалось. Водитель Володя пытался объехать мужика, но тот умело перекрывал шоссе, почти как Третьяк – ворота сборной СССР.
Журнал «За рулем», открытый на фотографии «Астон Мартина», вырвался из рук дока и полетел в широкую Володину спину. Пастухов не удержался на скользком дерматиновом сиденье и больно ударился левым виском о невысокую перегородку, разделявшую два передних места и остальную часть салона.
Уазик отчаянно завизжал – старинными барабанными тормозами и такими же старинными «зубастыми» покрышками («На раритете ездим, док! Что там твои „роллс-ройсы“?» – всегда говорил Володя, высмеивая простительную слабость Пастухова к дорогим и старым машинам, фотографии которых он вырезал из журнала) и, прочертив на асфальте две черные полосы, остановился в полуметре от безумного краснолицего мужика, широко раскинувшего руки, будто хваставшегося, «ка-а-а-кую» рыбу ему удалось поймать.
Пастухов поднялся, потер ушибленное место.
– Да. Так вот, в институте я хотел быть психиатром. Но это было давно. А сейчас я хочу выйти и начистить ему репу. Бурцев по праву старшего вышел из машины первым:
– Я разберусь.
Он подошел к мужику в защитной футболке. Принюхался– нет, алкоголем не пахнет.
– В чем дело, уважаемый? Что-то случилось? Мужик затряс головой.
– Жалуйся, – степенно сказал Кстин. – Мы как раз ведем круглосуточный прием обиженного населения. На выезде, так сказать.
– Ребята, – зачастил мужик, – может, это глупо выглядит, я знаю... Но... понимаете, у него на сапоге кровь...
– Надо ухаживать за обувью, – перебил Кстин. – Дальше что?
– Понимаете, она уехала с ним. Я пробовал остановить, но я не сразу заметил, что у него на сапоге – кровь. И теперь – волнуюсь. Очень сильно волнуюсь.
– Вижу, – удовлетворенно кивнул Кстин. – А под машину-то зачем бросаться?
– Я хотел их догнать. Они только что уехали. Минуту назад. В Ферзиково. Прошу вас, пожалуйста. Подбросьте меня – куда сможете. Если нам по пути, конечно.
– Хм... По пути, но до самого Ферзикова мы ехать не собираемся. Это не наша епархия.
– Ладно, я там еще кого-нибудь поймаю, – махнул нетерпеливо мужик. – А может, мы их по дороге догоним...
– Кого?
– Ну, этого мотоциклиста, который ее увез. Может, они остановятся где-нибудь?
– А вам, насколько я понимаю, очень бы этого не хотелось – чтобы у них была причина останавливаться?
Мужик пожал плечами. «Широкими плечами, – отметил про себя Кстин. – Мотоциклисту не позавидуешь, если он вдруг вздумает остановиться».
– Ребята, пожалуйста, подвезите, а? Я заплачу.
– Мы работаем не за деньги, а за идею! – веско сказал Кстин. – Но от холодного пива не откажемся. После работы, разумеется.
– Само собой! – Этот мужик был понятливым.
– Дорогой мой! Так вы – не сумасшедший? Мужик снова пожал плечами:
– Ну, только если самую малость. Я – писатель.
– А мы – спасатели. Честно говоря, не знаю, что лучше. Ну хорошо, уважаемый! Приглашаю вас подняться на борт нашего «пепелаца». – Кстин согнулся в поклоне и показал рукой на дверь салона, где мужика поджидал сердитый Пастухов.
– Спасибо! – Мужик подбежал к двери и быстро залез в машину.
Кстин вернулся на свое место.
– Ребята, этот товарищ – всемирно известный писатель-почвенник. Я считаю, славному четвертому экипажу просто необходим собственный летописец. Иначе кто сохранит в веках память о наших подвигах?
– Почвенник, ети его мать, – приветствовал Мезенцева Володя. – А чего он под машину лезет, если почвенник?
– Ну, это не моя тайна, – загадочно сказал Кстин. Выдержал паузу. – Но вам я по секрету скажу. У нашего летописца кто-то умыкнул Музу. Унес на мотоцикле, почти как Юпитер – Европу. Вот он и мечется теперь – в поисках вдохновения. Поможем человеку? Спасатели мы или нет? Володя! – обратился он к водителю. – Три гудка! Отчаливаем.
Уазик заурчал и тронулся с места.
– Так вот, повторяю специально для вас, – мрачно сказал Пастухов, потирая висок. Шишка росла прямо под его пальцами. – В институте я хотел быть психиатром.
Он помолчал. Все затаили дыхание, ожидая продолжения.
Пастухов окинул взглядом крепкую фигуру «почвенника».
– Но, к счастью, вовремя передумал. – Пастухов взял журнал и вновь принялся рассматривать картинки.
* * *
Десять часов пятьдесят восемь минут. Район двенадцатого километра шоссе Таруса – Калуга.
Командир «Ми-8» сидел и, не отрываясь, смотрел в нижний фонарь кабины. Сколько это продолжалось, он не знал. Все приборы вышли из строя, контрольные лампочки мигали, как цветомузыка на деревенской дискотеке, стрелки крутились и бегали туда-сюда, без всякого порядка. И еще... Этот треск в наушниках.
Он с ним разговаривал. Хотел что-то сказать. Быть может, что-то очень важное, но пилот не понимал, что именно.
Он прирос к креслу и уже не чувствовал своего тела. Впечатление было такое, будто он на сверхзвуковом истребителе резко набирает высоту: тело плющит от неимоверных перегрузок, в висках стучит, перед глазами – красная пелена...
Он слышал, как сгустившаяся кровь медленно, толчками, пробирается по вздувшимся сосудам.
Он не мог уяснить, что происходит. Что вдруг такое случилось? Где-то далеко, на заднем плане сознания (мысли тоже ворочались в голове с отвратительным скрежетом) он понимал, что вроде бы все нормально. Обычный летний день, на небе ни облачка, летное задание – не бей лежачего, и никаких перегрузок не должно быть и в помине. Но его ОЩУЩЕНИЯ говорили совсем о другом.
Неимоверная тяжесть навалилась, как асфальтовый каток, и этот загадочный треск звучал, как последние слова, произнесенные над гробом.
В какой-то момент он понял, что ждать больше нечего. Надо попробовать посадить машину. Куда угодно, как угодно, но попробовать!
И не смог шевельнуть рукой. Капли вязкого пота катились по спине, волосы на голове встали дыбом, глаза выкатывались из орбит, и к горлу подступал отвратительный комок тошноты.
А этот треск... Он все чувствовал. Он все знал наперед. Он мелодично стрекотал прямо в ухо, и невидимая рука еще сильнее вжимала пилота в кресло. Наконец тяжесть стала настолько невыносимой, что он едва мог дышать. И в эту секунду мысли о благополучном избавлении пропали навсегда. Теперь он видел только один выход. И торопил его.