Вяземская машинально пожала плечами. «Тяга к страданию заложена в человеке изначально, особенно — в женщине, поскольку она, в отличие от мужчины, существо не столько интеллектуальное, сколько эмоциональное. Все эти „бабьи“ скандалы, капризы, ссоры, — не что иное, как повод для нравственных переживаний, необходимое средство энергетической подпитки. Звучит парадоксально, но зачастую женщина хочет, чтобы ей причинили боль, унизили и растоптали ее личность. Так, через боль и страдание, происходит очищение и возрождение того невероятно сложного и тонкого механизма, каким является женская психика. А сочетание боли физической и душевной на фоне сексуального возбуждения в совокупности дают потрясающе широкую палитру эмоций, заставляет звучать все струны — мощным, хотя и разрешающимся в миноре аккордом».
Анна невольно улыбнулась. «Нет, скорее — септаккордом, где-то посередине между минором и мажором. Изменчивость, половинчатость, недоговоренность. Пресные слезы, зыбкое промежуточное звено между горькими рыданиями и радостным смехом.»
Видимо, и царапины можно было объяснить — пусть не с научной, но чисто женской точки зрения. Однако такое объяснение Вяземскую не устраивало. Туманным материям не место в официальных документах, вроде истории болезни.
Информация о Паниной была явно недостаточной, и Анна решила покопаться в архивах — сразу, как только закончится пятиминутка.
Профессор уже начал покашливать — это служило условным сигналом, что он близок к завершению своей речи.
— И вот на это, уважаемые коллеги, я бы хотел обратить ваше пристальное внимание. Спасибо!
Врачи встали и потянулись к выходу. Анна подождала, пока все выйдут, и подошла к Покровскому.
— Валентин Власович! — сказала она тоном школьницы, просящей учителя отпустить ее с уроков. — Вы позволите мне немного поработать в архиве?
Профессор снял очки и снова принялся полировать стекла клетчатым платком. Вяземская подозревала, что таким образом старик просто выгадывает время, необходимое для обдумывания ответа. Старая уловка. Нехитрый трюк.
— В архиве? — наконец переспросил он. — Что за надобность?
Архив института располагался в подвале главного корпуса. Доступ к нему никогда не был свободным: слишком много там хранилось документов, не подлежащих широкой огласке.
— Я хочу поработать с материалами уголовного дела одной из пациенток, — уклончиво отвечала Анна.
— Какой именно?
— Елизаветы Паниной.
Покровский смешно почмокал губами.
— А-а-а, «безумная Лиза»? Чем же она вас так заинтересовала?
— Да так… — стараясь говорить как можно беспечнее, сказала Вяземская. — Появились кое-какие вопросы.
Покровский осторожно взял Анну за локоть.
— Голубушка! Мой вам совет — больше занимайтесь практическими делами. С Паниной как раз все более или менее ясно. За шесть лет пребывания в клинике ее случай достаточно хорошо изучен. Найдете вы ответы на свои вопросы или нет — большого значения это не имеет. Она все равно останется здесь. До самого конца.
— И все-таки, Валентин Власович… — Вяземская просительно заглянула профессору в глаза.
Старик не мог устоять перед молодой красивой женщиной.
— Ну конечно, конечно, дитя мое, — он потешно замахал руками. — Любопытство — страшное искушение. Самый лучший способ борьбы с искушением — это поддаться ему. По себе знаю — я ведь тоже когда-то был молодым. — Покровский расправил плечи и горделиво задрал подбородок. — И красивым, — многозначительно добавил он после паузы.
— Профессор! Полагаю, что прошедшее время здесь неуместно, — польстила Анна. — На мой взгляд, вы — мужчина в полном расцвете сил.
Покровский радостно улыбнулся. В этот момент он был похож на ребенка, получившего долгожданный новогодний подарок.
— Знаю, что преувеличиваете, но как приятно! Напишите заявку, я завизирую. Но только, — он снова стал серьезным и строгим. — Прошу вас, не забывайте: копание в прошлом иногда бывает опасным.
— Я учту, — кивнула Анна. — Спасибо, Валентин Власович!
Через полчаса Вяземская вошла в помещение архива. Архивариус, тщедушный старичок с трогательным венчиком седых волос и стальными глазами средневекового инквизитора, изучил заявку и через несколько минут принес серую картонную папку. Анна устроилась за свободным столом, положила рядом блокнот и ручку и открыла дело Паниной.
Пожелтевшие страницы загадочно шелестели. Они словно намекали, что хранят некую тайну, но раскрывать ее не торопились.
Анна углубилась в работу.
Конвоир отвел Рудакова в кабинет Рюмина, на четвертый этаж правого крыла здания. С самого начала Михаилу показалось, что капитан настроен более приветливо и благодушно, нежели вчера. Конечно, он не улыбался и не бросился навстречу с распростертыми объятиями, но, по крайней мере, в его движениях не было той мягкой кошачьей агрессии, что сквозила накануне.
— Присаживайтесь, Михаил Наумович! — сказал Рюмин и показал на стул.
Рудаков примостился на самом краешке и начал беспокойно ерзать.
— Контролер передал, что вы хотите что-то сообщить, — Рюмин призывно кивнул. — Прошу вас, не стесняйтесь. Или опять потребуете адвоката?
Увидев, что Рудаков колеблется, капитан добавил:
— Беседа неофициальная, без протокола. Можете убедиться — я не прячу диктофон и не собираюсь играть в грязные игры. Все честно.
В этом Михаил был почти уверен. Несмотря на скверный характер, Рюмин был достаточно прямолинеен: такие, как он, не ищут окольных путей — действуют решительно и в лоб.
Рудаков отбросил сомнения и заявил:
— Я могу объяснить, откуда взялся мой отпечаток на зеркале.
Капитан удивленно поднял брови; выражение его лица говорило: «Так почему же вы молчали об этом раньше?».
Михаил занервничал:
— Выслушайте меня, только прошу — не перебивайте! Иначе…
— Да, конечно, я понимаю, — согласился Рюмин. — Итак…
Рудаков достал платок, вытер слезившиеся глаза и потный затылок.
— На прошлой неделе я ездил в Европу. Лондон, Париж… Рутина. Обычная командировка — хотел посмотреть новые ткани, модели, аксессуары и так далее.
Рюмин молча кивнул: действительно, что может быть банальнее, чем командировка в Лондон и Париж?
— Все знали, что я вернусь в субботу вечером. Но это не так. Уже в пятницу я был в Москве. А все — из-за нее… — Михаил с тоской уставился в пустоту и тяжело вздохнул. — Конечно, наш роман с Ингрид ни для кого не был секретом. Кроме моей жены, я надеюсь…
Рюмин состроил недоверчивую гримасу, но, верный данному обещанию, не сказал ни слова.
— Понимаете, я не могу с ней развестись, — пояснил Рудаков. — Основные фонды, имущество, даже моя машина, — все записано на жену. Если что-то случится, я уйду от нее голым… Ну, вы понимаете…