«И ведь, наверное, — печально думал Фрэнк, — судачат и обо мне тоже, осуждают, что я позволяю ей так не по-женски себя вести».
А тут еще этот Батлер. Его частые посещения дома тети Питти были всего унизительнее для Фрэнка Он и до войны, когда вел дела с Батлером, недолюбливал его. И часто проклинал тот день, когда привез Ретта в Двенадцать Дубов и познакомил со своими друзьями. Он презирал Батлера за холодную расчетливость, с какою тот занимался спекуляциями во время войны, и за то, что он не служил в армии. О том, что Ретт восемь месяцев был с конфедератами, знала одна только Скарлетт, ибо Ретт с наигранным ужасом умолял ее никому не говорить об этом его «позоре». Но больше всего Фрэнк презирал Ретта за то, что тот присвоил себе золото Конфедерации, тогда как честные люди вроде адмирала Буллака — можно было бы назвать и других, — очутившись в аналогичной ситуации, вернули тысячи долларов в федеральную казну. Так или иначе, нравилось это Фрэнку или не нравилось, а Ретт частенько наведывался к ним.
Заходил он вроде бы навестить мисс Питтипэт, и она по глупости так и считала и очень жеманничала, когда он появлялся. Но Франка не покидало неприятное чувство, что вовсе не мисс Питти привлекает Батлера. Маленький Уэйд очень привязался к нему и, к великой досаде Франка, даже называл его «дядя Ретт», хотя вообще-то мальчик был застенчивый. Да и не мог Фрэнк не помнить, что Ретт ухаживал за Скарлетт во время войны и о них даже шла тогда молва. Фрэнк представлял себе, что болтают о них сейчас. Ни у кого из друзей не хватало смелости намекнуть на это Фрэнку, хотя они, не жалея слов, осуждали Скарлетт за лесопилку. Он, конечно, не преминул заметить, что их со Скарлетт стали все реже приглашать на обеды, ужины и вечеринки и все реже появлялись гости у них. Скарлетт, которая терпеть не могла большинство из своих соседей и была слишком занята лесопилкой, чтобы общаться с теми, кто ей не нравится, отнюдь не терзалась отсутствием гостей. Зато Фрэнк остро это переживал.
Всю свою жизнь Фрэнк считался с тем, «что скажут соседи», и его больно ранило то, что жена не обращает внимания на приличия. Он чувствовал, что все не одобряют Скарлетт и презирают его за то, что он позволяет ей «носить штаны». Она делала много такого, чего муж, с точки зрения Фрэнка; не должен был бы позволять, но если бы он велел ей прекратить это и стал с ней спорить или даже критиковать ее, на его голову обрушился бы настоящий шквал.
«О-хо-хо! — беспомощно вздыхал он про себя. — До чего же она быстро вскипает и долго бурлит — в жизни не встречал такой женщины!» Даже в самые спокойные дни можно было лишь удивляться тому, как Скарлетт мгновенно превращалась из веселой, любящей жены, напевающей себе под нос, бродя по дому, в нечто прямо противоположное. Достаточно ему было сказать: «Лапочка, на вашем месте я бы…» — как разражалась буря.
Черные брови Скарлетт стремительно сходились на переносице под острым углом, и Фрэнк съеживался на глазах. У нее был какой-то поистине азиатский темперамент и ярость дикой кошки — ей было, казалось, все равно, что произносит ее язык и как больно ранит. Над домом в таких случаях нависал мрак. Фрэнк рано уходил в лавку и оставался там допоздна. Мисс Питти стремительно укрывалась к себе в спальню, ища в ней прибежище, словно заяц в норе. Уэйд с дядюшкой Питером уединялись в сарае, а кухарка не высовывала носа из кухни и воздерживалась от прославления господа пением. Только Мамушка спокойно сносила нрав Скарлетт, ну, а Мамушка прошла многолетнюю науку у Джералда О’Хара и не раз наблюдала его гневные вспышки.
Вообще-то Скарлетт вовсе не стремилась показать свой нрав и действительно хотела быть Фрэнку хорошей женой, ибо относилась к нему тепло и была благодарна за то, что он помог ей удержать Тару. Но он так часто и порой так неожиданно испытывал ее терпение, что она теряла над собой власть.
Не могла она уважать Мужчину, который позволял ей так командовать, его робость и нерешительность в сколько-нибудь сложных случаях, шла ли речь о ней или о других людях, бесконечно раздражали ее. Она могла бы не обращать на это внимания и даже чувствовать себя счастливой — ведь ее денежные проблемы частично уладились, — если бы, к своему великому огорчению, не сталкивалась с тем, что Фрэнк, будучи сам плохим дельцом, не давал и ей себя проявить.
Как она и ожидала, Фрэнк сначала отказался требовать деньги по неоплаченным счетам; когда же она его заставила, взялся за это нехотя и как бы извиняясь. Дальнейших доказательств Скарлетт не требовалось: она окончательно убедилась в том, что семья Кеннеди будет вечно жить лишь в относительном достатке, если она сама не начнет делать деньги, которые ей так нужны. Теперь она знала, что Фрэнк готов довольствоваться этой грязной лавчонкой до конца своей жизни. Он, казалось, не сознавал, сколь тонок пласт их благополучия и как важно иметь много денег, ибо деньги — единственная защита от новых бед.
Фрэнк мог бы преуспеть в делах в легкие довоенные дни, но он такой раздражающе старомодный, думала Скарлетт, и так упорно хочет делать все по старинке, хотя и былой образ действий, и былой образ жизни давно отошли в прошлое. У него совсем нет напористости, столь необходимой в новые, более жесткие времена. Ну, а у нее — есть, и она намерена использовать свою напористость, нравится это Фрэнку или нет. Им нужны Деньги, и она делает деньги, хоть они и достаются ей нелегко. Она считала, что Фрэнк мог хотя бы не вмешиваться в ее планы, раз они дают хороший результат.
При ее неопытности не так-то просто было управлять новой лесопилкой, да и конкуренция увеличилась — не то что вначале, поэтому она обычно возвращалась вечером домой усталая, издерганная, злая. И когда Фрэнк, робко кашлянув, говорил ей: «Лапочка, я бы этого не делал», или: «На вашем месте, лапочка, я бы так не поступал», она лишь изо всех сил сдерживалась, стараясь не вспылить, а часто — даже и не старалась. Если у него не хватает духа вылезти из своей скорлупы и делать деньги, зачем же он к ней-то придирается? Да еще донимает всякими глупостями! Ну, какое имеет значение в такие времена, что она ведет себя не по-женски? Особенно когда ее неженское дело — лесопилка — приносит деньги, которые так им нужны — и ей, и семье, и Таре, и Фрэнку тоже.
А Фрэнку хотелось мира и покоя. Война, во время которой он так добросовестно служил родине, пошатнула его здоровье, лишила богатства и превратила в старика. Он не жалел ни об одной из этих утрат, но после четырех лет войны хотел в жизни мира и добра, хотел видеть вокруг любящие лица, встречать одобрение друзей. Однако вскоре он обнаружил, что мир дома можно сохранить лишь определенной ценой, а именно: позволить Скарлетт делать что она хочет, — словом, устав бороться, он покупал себе мир той ценой, какую назначила она. Порой он думал, что это не такая уж и дорогая цена, если жена улыбается, открывая ему в холодных сумерках дверь, целует его в ухо, или в нос, или куда-нибудь еще, или если ее сонная головка по ночам покоится у него на плече под теплым стеганым одеялом. Жизнь дома была такой приятной, если ни в чем не перечить Скарлетт. Но обретенный Франком мир был пустой скорлупой — это было лишь подобие мира, ибо приобретал он его ценой потери всего, что считал подобающим супружеской жизни. — «Женщина должна уделять больше внимания дому и семье, а не болтаться где-то, как мужчина, — думал он. — Вот если бы у нее появился ребенок…» При мысли о ребенке лицо Франка расплывалось в улыбке — он часто думал о такой возможности. Скарлетт же решительно заявила, что не желает иметь детей. Но ведь дети редко появляются, на свет по приглашению. Франк знал: многие женщины говорят, будто не хотят иметь детей, — только все это от глупости и от страха. Если Скарлетт обзаведется малышом, она полюбит его и охотно будет сидеть дома и возиться с ним, как все другие женщины. Тогда ей придется продать лесопилку и все проблемы кончатся. Для полноты счастья женщинам необходимы дети, а Франк чувствовал, что Скарлетт несчастлива. Он хоть и мало что понимал в женщинах, однако не был совсем уж слепым и не мог не видеть, что порой жена его просто несчастна.