— Хороший вы человек, ничего не скажешь! Богатый и могущественный, а точно коршун набрасываетесь на таких, как Эшли или я.
— Вы себя на одну доску с ним не ставьте. Вы не растоптаны. И никогда не будете растоптаны. А вот он растоптан, он пошел ко дну и никогда не всплывет, если какой-нибудь энергичный человек не подтолкнет его, не будет наставлять и оберегать всю жизнь. Ну, а я что-то не склонен тратить деньги на такого, как Эшли.
— Однако вы же не возражали помочь мне, а я шла ко дну и…
— Ради вас стоило рискнуть, моя дорогая, даже интересно было рискнуть. Почему? Да потому, что вы не повисли на шее у своих мужчин, оплакивая былые дни. Вы пробились на поверхность и заработали локтями, и теперь состояние ваше, выросшее на деньгах, которые вы украли из бумажника мертвеца, а также у Конфедерации, — достаточно прочно. На вашем счету — убийство, увод жениха, попытка совершить прелюбодеяние, ложь, двурушничество и всякие мелкие мошенничества, в которые лучше не вдаваться. Все это достойно восхищения. И говорит о том, что вы — человек энергичный, решительный и что ради вас стоит рискнуть деньгами. Помогать людям, которые умеют помочь сами себе, — это даже увлекательно. Я, например, готов одолжить десять тысяч долларов без всякой расписки этой старой римской матроне — миссис Мерриуэзер. Начала она с торговли пирогами из корзиночки, а вы сейчас на нее посмотрите! Пекарня с полудюжиной рабочих, старый дедушка разъезжает с товаром в фургоне, радуясь жизни, а этот ленивый маленький креол Рене работает до седьмого пота и доволен… Или возьмите этого беднягу Томми Уэлберна, этого недоноска, который за двоих работает, и работает хорошо, или.., словом, не буду продолжать перечень, чтобы вам не надоест.
— А вы мне в самом деле надоели. Надоели до ужаса, — холодно проронила Скарлетт, надеясь вывести его из себя и отвлечь от злополучной темы — Эшли. Но он лишь коротко рассмеялся, отказываясь поднять перчатку.
— Вот таким людям стоит помогать. А Эшли Уилксу — ба-а! Люди его породы никому не нужны и не имеют ценности в нашем перевернутом мире. Всякий раз, как привычный уклад летит вверх тормашками, люди его породы гибнут первыми. Да и что ж тут особенного? Они не заслуживают того, чтобы остаться в живых, потому что не борются — не умеют бороться. Не в первый раз все в мире летит вверх тормашками и, конечно, не в последний. Случалось такое и раньше, случится и снова. А когда такое случается, люди все теряют и все становятся равны. И не имея ничего, начинают с нуля. Я хочу сказать: не имея ничего, кроме острого ума и сильных рук. У таких же, как Эшли, нет ни острого ума, ни физической силы, а если и есть, то они совестятся пустить эти свои качества в ход. И тогда они идут ко дну — это неизбежно. Таков закон природы, и миру лучше без них. Но всегда находится горстка таких, которые дерза??т и выбиваются на поверхность, и со временем эти люди оказываются на том же месте, какое занимали до того, как перевернулся мир.
— Но вы же сами были бедны! Вы мне только что сказали, что отец вышвырнул вас из дома без единого пенни! — в ярости воскликнула Скарлетт. — Вы должны бы понимать Эшли и сочувствовать ему!
— Я и понимаю его, — сказал Ретт, — но будь я проклят, если я ему сочувствую. После окончания войны Эшли обладал куда большими возможностями, чем я, когда меня вышвырнули из дома. По крайней мере, у него были друзья, которые приютили его, тогда как я был Исмаилом. [20] Ну, а чего Эшли достиг?
— Да как вы можете равнять его с собой, вы — самонадеянный, надутый… Нет, он, слава богу, не такой! Он не станет, как вы, пачкать руки, наживаясь вместе с янки, «саквояжниками» и подлипалами. Он человек, уважающий себя, совестливый!
— Но не настолько уважающий себя и не настолько совестливый, чтобы отказаться от помощи и денег женщины.
— А что же ему было еще делать?
— Я, что ли, должен за него решать? Я знаю лишь то, что делал сам, когда меня выкинули из дома, и что делаю сейчас. И знаю то, что делали другие. В крушении системы жизни мы увидели приоткрывшиеся для нас возможности и предельно использовали их — одни честно, другие — не очень, да и сейчас продолжаем их использовать. А Эшли и ему подобные, имея те же возможности, никак ими не пользуются. Они люди недостаточно ловкие, Скарлетт, а только ловкие заслуживают того, чтобы жить.
Она почти не слушала его, ибо вдруг отчетливо вспомнила то, что ускользнуло от нее и не давало покоя с той минуты, как Ретт заговорил про Эшли. Ей вспомнился холодный ветер во фруктовом саду Тары и Эшли, стоявший возле груды кольев, глядя куда-то вдаль, мимо нее. Что он тогда сказал — что? Произнес какое-то чудное иностранное слово, звучавшее как ругательство, и что-то толковал про конец света. Она не поняла его тогда, но сейчас вдруг наступило прозрение, а вместе с ним — усталость и боль.
— Вот и Эшли сказала тогда…
— Да?
— Однажды в Таре он сказал что-то насчет.., про какие-то сумерки богов, и про конец света, и еще всякие глупости.
— А-а, Gotterdаmmerung! — Глаза Ретта смотрели остро, заинтересованно, — А что еще он сказал?
— О, я точно не помню. Я не слишком в это вникала. Но.., да, конечно.., что-то про то, что сильные удерживаются в седле, а слабых жизнь бросает на землю.
— Ах, значит, он понимает. Тогда ему тяжело приходится. Большинство ведь этого не осознает и так никогда и не осознает. Они всю жизнь будут удивляться, куда ушла прелесть жизни. И будут страдать в горделивом молчании и неведении. А он понимает. Он знает, что сброшен на землю.
— Ах, ничего подобного! Никогда этого не будет, пока я дышу. Ретт невозмутимо посмотрел на нее, смуглое лицо его было бесстрастно.
— Скарлетт, как вам удалось добиться его согласия переехать в Атланту и взяться за управление лесопилкой? Он очень сопротивлялся?
Перед мысленным взором Скарлетт на мгновение возникла сцена с Эшли после похорон Джералда, но она тут же выкинула это из головы.
— Конечно, нет, — возмущенно ответила она. — Когда я объяснила, что мне нужна его помощь, потому что я не доверяю этому мошеннику управляющему, а Фрэнк слишком занят, чтобы мне помогать, да к тому же я ведь была.., ну, словом, я ждала Эллу-Лорину… Словом, он был только рад помочь мне.
— Вот как мило можно использовать свое материнство! Что ж, теперь бедняга — ваш с потрохами и прикован к вам словом чести так же крепко, как ваши каторжники своими цепями. И надеюсь, вам обоим это доставляет удовольствие. Но, как я уже сказал в начале нашего разговора, от меня вы больше не получите ни цента на ваши мелкие, неблаговидные затеи, дорогая моя двурушница.