– И что?
– Он очень весело про тюрьму рассказывал, здорово.
– Похоже?
Юронис покачал головой:
– Нет. Совсем в тюрьме не так. Врал Ванька. В тюрьме люди не должны жить.
– А если эти люди убивают других людей? Где же им жить – на курорте?
Он снова покачал головой:
– Надо, чтобы не убивали.
– Но ведь ты же убил?
– Да, убил. Поэтому я в тюрьме, я понимаю. И я все время думаю о другом…
– О чем же?
– Зачем врал Ванька Морозов? Ну зачем, например, говорить, что лучше всего фраера ограбить и убить – будет наверняка молчать? Теперь-то я знаю, что с убийством в сто раз быстрее попадешь, всю милицию на ноги поднимают, как на войну… И все, что он про тюрьму рассказывал, – вранье, подлое вранье… Все, что он рассказывал…
– А он тебе рассказывал, что здесь хорошо?
– Не в этом дело. – Он досадливо махнул рукой. – Не говорил он, что здесь хорошо. Но так получалось у него, что сюда самые смелые попадают. Просто им немного не повезло. Но здесь их уважают. И среди заключенных есть свой закон.
– Ну и как, нашел ты уважение в камере? Закон воровской понравился?
– А-а, мне их уважение не нужно. Я и сам их не уважаю. Понимаете, не уважаю. Не за что уважать. Как животные: кто сильнее – тот умнее. А закона никакого воровского нет. Ерунда это, выдумки. Может, и был когда, а сейчас нет. Каждый за себя – вот и весь закон в камере…
– Тебя что, в камере не любят?
– Да нет, не в этом дело. Я еще не привык помнить, кто я такой. Я ведь относился к ним как к уголовникам, шпане. И медленно привыкаю, что я их не лучше. Они – воры, хулиганы, а я человека убил…
Я подчеркнула в бланке протокола слово «несовершеннолетнего». С завтрашнего дня он просто обвиняемый. Я сказала:
– Завтра ты пойдешь на психиатрическую экспертизу.
Он кивнул, потом сказал, криво улыбнувшись:
– В день совершеннолетия полезно узнать, сумасшедший ты или еще на что-то годишься. Это вообще не мешает. Даже тем, кто людей не убивает…
Уж не гордится ли Юронис, что он не уголовник, шпана, хулиган, что он человека убил? Что-то легко очень он эти слова повторяет…
– Юро-о-нис! На вы-ыход!..
Я поднялся, еще сонный какой-то, пошел к двери. Я знаю – это меня тащат на «пятиминутку», вчера предупредили. «Пятиминутка» – это амбулаторная психиатрическая экспертиза. Ребята в камере мне рассказали, что всех малолетних убийц на «пятиминутке» проверяют. Муртаза, маленький хитрый воришка с Трубной, который уже не раз сидел, а сейчас попал за грабеж и по всем этим вопросам в курсе дела, растягивая в улыбке толстые губы, сказал:
– Пустое дело. Это все учителя да адвокаты воду мутят. Говорят, что если малолетка убил – то он скорее всего псих. Мол, обыкновенный пацан на это неспособный. Вот и таскают. Кой-кто «лепить» пробовал – все ж таки психов не судят, – не-а, не пролезло: правильные ответы знать надо. А-а, совсем пустое дело. – Муртаза махнул рукой и отвернулся к стене.
Я иду, руки назад, по бесконечным коридорам и переходам тюрьмы. Надзирательница, толстенькая, задастая, громыхая здоровенными ключами, отпирает одну дверь за другой. Вот сильно запахло щами и еще чем-то кислым, точно как в Паневежисе, в фабричной столовой. Я знаю – теперь уже скоро. В длинном коридоре следственного корпуса на одном из кабинетов висит табличка: «Амбулаторная психиатрическая экспертиза. Прием по понедельникам и средам…» Я ее видел, когда меня водили на допросы к Курбатовой.
«Лепить» я не собираюсь, бесполезно. Еще нажалуются врачи, что симулянт, в суде за это добавят. А потом, я думаю, в сумасшедшем доме еще хуже сидеть, чем в тюрьме. Ни к чему мне это…
…Врачи сидят за столом, в белых халатах. Такие любезные все, добрые вроде. Один, с бородкой, в толстых очках, все улыбается, разговаривает, как с первоклассником. Вопросы задает. Вопросы-то легкие, обыкновенные совсем:
– Сколько лет?..
– Где родился?..
– Где жил?..
– Как учился?..
– Курил?..
– Чем болел?..
– В какие игры играл?..
– Пил?..
– Головой не ударялся?..
– Пьяницы среди родных были?..
Совсем обыкновенные вопросы, легкие. Курбатова задает куда труднее…
– Расскажите, как было дело.
Рассказал. Как на допросе, только покороче.
– Как вы относитесь к происшедшему?
Как отношусь. Дураки были, конечно. Да и Володька сдрейфил. Объясняй теперь. Опустил глаза, сказал:
– Дурак был. Теперь жалею…
Он опустил глаза и сказал:
– Дурак был, теперь жалею…
И непонятно было, о чем он жалеет: о том, что был дураком, о том, что убил человека, или о том, что попался? Вопроса этого он не ожидал, задумался, и видно было, что ему трудно ответить. Но память услужливо подсказала стереотип: «Дурак был». Взрослые, те чаще говорят стыдливо: «Пьяный был…»
«Дурак был». А сейчас умный стал? Оттого, что в тюрьме? А если бы не попался? Не нравится мне такое «раскаяние», сколько лет я с преступниками работаю, и даже удивительно, до чего однообразно они оправдываются: «Дурак был», «Пьяный был», «Глупо, конечно, все получилось», «Сам не знаю, что со мной сталось». И так далее. И все это большей частью люди, которые прекрасно отдают себе отчет во всех своих действиях: мы же видим – и по уголовному делу, и по их ответам комиссии, и по анамнезу. А как доходит до объяснения преступного факта – сразу: «Сам не знаю…» Все знает, кроме этого. В этой формулировке обычно таится подсознательный жалостный намек, что вот, дескать, не волен он был в поступках, «не в себе» был, произошло с ним что-то этакое «таинственное». А мы, психиатры, должны эту «таинственность» учесть и дать ему скидку.
Вот и этот, Юронис. Думает медленно, расчетливо, отвечать не спешит. Вопросы наши понимает, ответы дает точные. А как последний вопрос услышал – запнулся, задумался надолго, что-то в уме высчитывает. Сказать, что глубоко раскаивается, не может: инстинктивно чувствует, что не найдет тех нужных и искренних слов, которые бы заставили нас, врачей, ему поверить. Сказать правду не хочет – он знает, что его ответ может попасть в уголовное дело. Поэтому лицо его из деловито-озабоченного вдруг становится смущенным, грустным, он опускает глаза и перекладывает всю дальнейшую ответственность за свою судьбу на нас:
– Дурак был, теперь жалею…
…Освидетельствован Юронис Альбинас Николаевич.