Но мои маленькие серые клеточки работать напрочь отказывались. Не было у меня запасного плана. Не было стратегии отхода. Только мучительная боль – за что? почему? Почему все это должно было приключиться – именно со мной, с моей семьей?
– Я помогу тебе, Бен, – сказал Гиттенс. – Если ты, конечно, разрешишь мне помочь тебе. Полицейские должны друг другу помогать. Позволь мне помочь тебе. *
– Каким образом?
– Все очень просто. Без меня у правосудия никаких доказательств против тебя. Единственный человек, который слышал признание твоего отца, – я. Единственный, кто знает, что револьвер, который ты сейчас держишь в руке, был орудием убийства, – тоже я. Если я буду держать язык за зубами, твоего старика никто не тронет. С какой стати?! То же самое касается и тебя. Если я буду держать рот на замке, с твоей головы и волос не упадет.
– А чем закончится дело об убийстве Данцигера? Его ведь нельзя закрыть просто так. Кого-то они должны предъявить суду!
– А Брекстон на что? – сказал Гиттенс.
– Никто на это не купится. У Данцигера была сделка с Брекстоном. Мотив убийства отсутствует.
– О, если все красиво упаковать – скушают. А если и ты меня в этом поддержишь, то мы засадим Брекстона за милую душу!
– Но... – Голос у меня сорвался.
– Никаких «но», Бен. Свалим все на Брекстона. Нашел кого защищать! По нему тюрьма давно плачет. В свое время он немало крови пустил, уж поверь мне! Так что настал час платить по старым счетам. Брекстон – гад и мерзавец. А мы с тобой по другую сторону. Мы с тобой принадлежим к «хорошим парням». Никогда этого не забывай. Дай мне хорошенько поговорить с ним. И он признается в обоих убийствах.
– Признается? Никого не убив – признается?
– Куда он денется, голубчик! Сперва признается, а потом нападет на меня, как он на прошлой неделе напал на тебя. Схватит мой пистолет, а тот возьми и выстрели...
– Это убийство!
– Какой чистюля нашелся, а? Это не убийство будет, а торжество справедливости. Что необходимо сделать, то сделать необходимо. Так-то, Бен.
Я помотал головой:
– Нет, я на такое не способен.
– А от тебя ничего и не требуется. Всю грязную работу сделаю я. Ты только подтвердишь в нужный момент: да, так оно все и случилось. Всего-то!
Мне нечего было на это ответить.
– Бен, другого выхода нет, – вкрадчиво продолжал Гиттенс. – Если я махну рукой и укачу в Бостон, твой отец получит пожизненное без права на досрочное освобождение. И тебе влепят несколько годков – за препоны следствию. Я хочу тебе помочь. Ты сейчас плохо соображаешь, сам не свой. Поэтому просто доверься мне.
Я ничего сказать не намеревался, но вдруг услышал свой голос:
– А вам, Гиттенс, что от этого обломится?
Он только плечами передернул.
– Ага, вы от Брекстона избавитесь! Он последний, кто способен причинить вам вред в этой истории. Потому-то Данцигер и вцепился в Брекстона, что не было иного способа вас достать! Вы предупредили Брекстона перед тогдашним рейдом. Он единственный может сказать, что вы были по другую сторону красной двери.
Гиттенс кивком попросил меня вернуть ему револьвер моего отца. Я рассеянно подчинился.
– Бен, я предлагаю тебе хорошую сделку. Других вариантов нет. Соглашайся, пока я добрый.
Я смотрел на озеро. Какая красотища! И как все глупо – все, что происходит с людьми посреди этой красотищи жизни! – Соглашайся, Бен.
Я упрямо мотнул головой.
Гиттенс печально вздохнул:
– Зря ты так, Бен. Надо уметь реагировать на пиковые ситуации. Жизнь поставила тебе мат. Я предлагаю взять обратно последний недальновидный ход. А ты, дурачок, упираешься. Нам следует доверять друг другу.
– «Нам следует доверять друг другу». Вы и Траделлу так говорили.
Гиттенс поджал губы. Затем медленно вложил револьвер отца в кобуру на поясе.
– Что ж, Бен, хозяин – барин. Тебе выбирать. Только не себе одному приговор подписываешь. Ведь и отца своего губишь!
Я оглянулся на отца – он стоял далеко от нас, возле машины, рядом с Брекстоном.
Человек-гора, которого все по-прежнему зовут Шериф.
Какой он теперь маленький и щуплый.
Что случилось в следующую секунду, я толком не помню. Вряд ли была какая-то мысль или ряд мыслей. Я даже не помню самого движения – а оно ведь из чего-то складывалось. Только знаю, что оно было, что я это сделал.
В памяти остался лишь звук.
Не знаю, какими буквами этот звук передать. Буквы глупые, неточные.
Хрясь!
Или цок!
Этот звук навеки в моем мозгу, но передать его я не умею.
Неожиданно глухой, спокойный такой звук.
Как удар копыта по мостовой. Только не такой звонкий.
Полицейская дубинка Джона Келли ударила по черепу Гиттенса с такой силой, что вылетела у меня из руки и упала на песок.
Не помню, что первым коснулось песка – дубинка или тело Гиттенса.
Сначала крови не было. Гиттенс лежал лицом в песок. Неподвижно.
Я оглянулся. Отец и Брекстон бросились ко мне. Меня это не интересовало. Я снова стал смотреть на озеро. Как чудно оно сияло под луной!
Когда отец и Брекстон подбежали, тело вдруг зашевелилось. Ноги засучили по песку.
– Другого выхода не было, – хрипло сказал я.
Отец таращился на меня – лицо искажено, рот приоткрыт.
Я повторил уже увереннее:
– Другого выхода не было.
Теперь мой голос звучал до странности умиротворенно. Хотя в моей душе был хаос, ад и взболтанная клоака.
Одновременно я ощущал дикую, колоссальную энергию; энергию эту я ненавидел, но контролировать не мог. Она была моей хозяйкой.
Я пошарил глазами по песку. Где дубинка? Куда она подевалась? Я ведь ее только что слышал.
Гиттенс застонал и стал подниматься на колени.
Я по-прежнему шарил глазами в поисках дубинки. Куда она упала, черт побери! Она мне нужна!
Гиттенс, постанывая, на четвереньках пополз в сторону воды. Вряд ли он понимал, куда двигается и зачем. Теперь была видна кровь на маковке. В темноте не разберешь, много ли. Лил дождь. И по голове Гиттенса текли темные струи.
– Что теперь? – спросил я отца.
Он ничего не ответил. Его лицо уже пришло в порядок, он только хмурился. Очень старый человек. Которого поливает дождь.
Я не мог дольше смотреть ему в глаза.