Трещали цикады, им вторили дебелые южные лягухи, наверху, на черном бархатном небесном ложе, бриллиантиками искрились звезды. Нил сидел в шезлонге, медленно и глубоко дыша, грудь наливалась меланхолическим, но приятным томлением. Надо непременно, завтра же, объясниться с Ирочкой, поговорить с Робеспьером Израилевичем…
— Участь моя решена… — прошептал он начало известной пушкинской фразы, и глаза его закрылись сами собой…
По бокам, насколько хватало взгляда, тянулись красно-голубые гобелены, внизу выписывал сложные вензеля узор блистающего наборного паркета, над головой белели нежнейшие облака расписного плафона. Мимо него, извиваясь, словно ленточки на ветру, пролетали разреженные, плоские человеческие подобия в париках, камзолах с золотым галуном, красных туфлях с квадратными носами. Из высоченного тусклого зеркала в золоченой раме выпорхнула черная фигурка и, материализуясь, застыла перед ним тоненькой девушкой в черной бархатной амазонке, отороченной зеленоватым мехом. Лицо ее было одновременно лицом беглой жены, Тани Захаржевской и старшей доченьки князя Робеспьера.
— Tсc, — прошептала девушка, прикладывая к губам тонкий пальчик. — Здесь повсюду глаза и уши… Жди меня здесь!
И втолкнула его в неизвестно откуда появившуюся дверь.
Нил огляделся. Он был в пустом помещении без окон, все грани которого были покрыты ровными, чуть зеркальными металлическими пластинами, совершенно одинаковыми, только по одной из них наискосок шла кривая надпись, сделанная губной помадой: «Я ЛЮБЛЮ ЛУЯ!»
Идеальную кубичность помещения нарушало возвышение, вроде помоста, вдоль дальней стены. Нил сделал шаг, другой, остановился озадаченно и прошептал:
— Куда это я попал?
— Угадай с трех раз, — ответил кто-то знакомый, но очень в этой обстановке нежеланный.
— Не стану я угадывать! — Нил топнул ногой.
— Ну ладно, скажу. Ты, сладкий мой, оказался в приватном королевском нужнике города-героя Версаля. Вот послушай, какое чудное хокку я сложил в честь этого заведения. Называется «Утренние размышления наставника о слиянии Инь и Янь».
Опять сижу, как янь последний.
В очке соседнем — инь.
В параше мы сольемся…
Нил прищурился и на самом краешке возвышения разглядел глумливую и синюю рожу Игоря Бергмана. Бергман подмигнул и явился в полный рост — в тельняшке, широченных галифе, похожий на Попандопуло из фильма «Свадьба в Малиновке».
— Что ты делаешь в моем сне? — спросил Нил, потирая глаза.
— А что ты делаешь в моей белой горячке?! — надрывно прохрипел Бергман, рванул тельняшку на груди, но тут же притих и, тупо качая налысо обритой головой, монотонно залепетал:
— У тебя не сон, а глюк. У тебя не сон, а глюк…
Если видишь в стенке люк… У тебя не сон, а глюк…
— Заткнись и чеши отсюда! — приказал Нил. — Шляешься тут с перепоя!
— У меня перепой, а у тебя недотрах! — отпечатал Бергман и с эротическим стоном растворился. Что-то мягкое, сладко пахнущее коснулось щеки.
— Моя королева, наконец-то! — блаженно выдохнул Нил и дотронулся до нежной прохладной руки, лежащей на его плече…
— Tec, — прошептала Лера, прикладывая к губам тонкий пальчик. — Тихонечко выходи за калитку и жди меня там.
Ждать пришлось недолго. Она выскользнула из сада, кутаясь в кружевную шаль, взяла его за руку и повлекла за собой к раскинувшемуся за дорогой широкому лугу.
Посередине луга она плавно, словно простыню, спустила шаль и притянула к себе остолбеневшего Нила.
— Лерочка, что?..
— Тсс, — вновь прошептала она. — Ничего не говори. Не надо слов, глупенький.
Вместе с ней он опустился на расстеленную шаль…
— Тебе хорошо было?
Он не ответил. Лежал, заложив руки за голову, созерцая звездный купол.
— Так хорошо?
— Мне сейчас хорошо… Посткоитальная релаксация…
— Чи-иво? — плебейским привизгом выразила свое непонимание Лера.
— Простонародно интонируете, княжна, — нарочито тихо пробормотал он.
— Что-что? — переспросила она, уже сравнительно комильфо.
— Расслабуха, родная. Как-никак, пару вагончиков мы разгрузили… Слушай, у тебя сигаретки нет?
Лера принялась сердито шарить вокруг себя, метнула ему на грудь мятую пачку «Золотого пляжа».
— Ох, это не Рио-де-Жанейро! — вздохнул он, затягиваясь сырым, припахивающим плесенью дымком.
— Нил?.. — спустя минуту-другую спросила она.
— Да, любимая?
— Нил, пообещай мне одну вещь…
— Для вас, сударыня, все, что угодно — в пределах разумного, конечно.
— Ты не мог бы завтра увезти ее куда-нибудь на весь день?
— Кого?
— Ну, Ирку… Понимаешь, завтра мой Ашотик приезжает. Нельзя, чтобы она нас вместе видела. С папашей-то я как-нибудь разберусь, а вот Ирка… Она такая правильная, такая зануда. И стукачка. Маме наябедничает, Вадику…
— М-да, нескучно живете, гражданка Оболенская, — задумчиво проговорил он. — Вчера Назаров, сегодня я, завтра Ашотик.
— С Максом у меня ничего не было! — заявила Лера. — А Ашотик — это серьезно.
— А Вадик? — ехидно осведомился Нил. Насчет самого себя он решил не спрашивать. И так все более-менее ясно.
— Вадик — мой алма-атинский жених. Его это все совершенно не касается… Ну сделай, ну что тебе стоит…
— Ладно… Прокатимся, пожалуй, в Феодосию. Он замолчал, вслушиваясь в южную ночь.
— Нил?..
— А? — Он встрепенулся: как-то умудрился начисто забыть, что он здесь не один.
— Нил, а ты меня потом с мамой своей познакомишь?
— Да? — Ее наивная нахрапистость была даже забавна. — Думаешь, надо?
— Надо.
— Зачем?
— Ну… словом, я в аспирантуру хочу поступать. А в нашей консерватории с такой специальностью сложно…
— Какой специальностью? — безжалостно осведомился он. — Играть ты не можешь, петь вроде не поешь. Не иначе, дирижировать собралась? Тогда тебе в Москву надо, к профессору Веронике Дударовой.
— Да не дирижировать! Я теорией заниматься хочу.
— В таком случае на что тебе моя матушка сдалась? Она, видишь ли, отнюдь не теоретик.
— Но знакомства, связи…
— Послушай меня, лапушка. Ты об одной вещи просила, а получается две.
— Я отработаю. Честное слово…
Нил ухмыльнулся, прикинул свои желания и возможности на данный момент и, потянувшись, сказал:
— Вот прямо сейчас и отработаешь…