Он использовал боль так, как искусная женщина использует удовольствие. Она медленно возбуждает тебя, ласково доводит до грани и останавливается, ждет пока возбуждение спадет, затем начинает все сначала. Этот человек действовал точно так же. Ты же знаешь, что очень сильная боль уже не воспринимается, гасит сама себя. У нервов есть свой предел, после которого все ощущения просто пропадают. И это может стать единственным спасением во время жестокого допроса.
Но он никогда этого не допускал. Он взвинчивал боль, удерживая меня на пределе, но не давал мне перейти этот предел. Он точно знал, сколько я ногу выдержать, и всякий раз отпускал меня в последнюю минуту.
Все это время японец снова и снова повторял свои вопросы. Он ни разу не закричал; напротив, его голос был мягким, даже ласковым, будто мы были старыми друзьями и вспоминали прежние времена за кружкой пива.
Это было странное чувство. Через некоторое время мне показалось, что мы с ним очень близки. Мне хотелось довериться ему, рассказать все свои секреты, разрушить последние преграды, стоявшие между нами. Сама боль стала другой. Она стала... как бы это сказать?.. не такой болезненной. До сих пор не понимаю, как ему это удалось. Конечно, даже в те минуты я сознавал, что он пытается разрушить мой рассудок, но ничего не мог с собой поделать. Я чувствовал себя так, словно теряю равновесие на скользком льду. А потом не стало уже и льда; мне казалось, будто я все глубже погружаюсь в какую-то бездонную илистую бездну.
При этом боль отступала, и мне все больше хотелось перед ним открыться. Он был моим другом, и я чувствовал себя виноватым передним, отказываясь отвечать на его вопросы, эгоистом, недостойным его дружбы.
Все это время я не терял сознания — как я уже говорил, японец этого не допускал. Но постепенно боль сменилась удовольствием. Оно охватывало меня, когда я изо всех сил старался не отвечать на его вопросы. Это становилось все труднее и труднее. Несколько раз мне даже пришлось прикусить язык, чтобы не сказать ему все, чего он добивался.
Я чувствовал, как мое “я” ускользает от меня, и под ним открывается другой человек, которого я совершенно не знал. Мне казалось, что этот человек знает обо мне больше, чем я сам, и это приводило меня в ужас.
Мне мучительно хотелось открыться ему. Удовольствие росло, и я начал радоваться боли, желать ее, поскольку она связывала меня с ним. Мне казалось, если боль пройдет, у меня ничего не останется, и я сам исчезну навсегда. Время утратило для меня всякий смысл. Уже не было ни прошлого, ни будущего — только бесконечно длящееся мгновение.
И вдруг все кончилось. Я остался один. Меня сотрясали мучительные рыдания. Слез не было, потому что в моем организме уже не осталось влаги. Мне было страшно одному, как младенцу, которого бросила жестокая мать. Я знал, что когда он вернется, я расскажу ему все.
Вдруг я услышал какие-то звуки в палатке. Я подумал, что он вернулся и заплакал от радости. Я попытался повернуть голову, но ничего не увидел.
— Вставайте! — раздался хриплый шепот у моего уха.
— Что? — Мой голос звучал как у пьяного.
— Вставайте! Вставайте! Вставайте!
Я почувствовал, как чьи-то руки заставляют меня сесть. Это было совсем новое ощущение. Какое-то время я тупо всматривался в собственное тело, ожидая, наверно, увидеть клочья мяса или почерневшие побеги бамбука под ногтями.
— Сюда! — Голос звучал требовательно. — Быстрее! У нас мало времени!
Я осторожно слез с деревянного топчана и обернулся. Это был мой знакомый-инвалид. Он отвернул клапан в задней части палатки, и я увидел яркую зелень джунглей. Солнечный свет ослепил меня. Я почувствовал приступ тошноты.
Спотыкаясь, я сделал несколько шагов, и он подхватил меня, чтобы я не упал.
— Я не смогу.
— Сможете. Днем они не будут вас преследовать. Инвалид протянул мне фляжку с водой и отвернулся, чтобы не видеть, как я жадно пью.
— Хватит с нас, с нас всех, — сказал он мягко. — Это так бессмысленно. — Он двинулся вперед на костылях. — Идемте. Нельзя терять время.
Я подошел к выходу из палатки. Сердце бешено колотилось; мне казалось, что я не пройду и десяти шагов.
— Не знаю, как вас благодарить, — проговорил я.
— Не надо. Мы бесконечно далеки и никогда не поймем друг друга.
— Нет, нет. — Я протянул руку своему спасителю. Он смущенно коснулся ее. — Последний в опрос, — не выдержал я. — Кто они?
— Вам это не нужно знать. — Инвалид отвернулся. Клапан палатки разделял нас, как граница двух миров.
— Скажите. Прошу вас. Он уже стоял ко мне спиной.
— Ниндзя.
Его голос донесся точно издалека. Я пожелал ему удачи, но не думаю, что он меня услышал. Собравшись с силами, я побежал через джунгли.
Док Дирфорт сидел и разглядывал остатки своей яичницы, словно там скрывалось его прошлое. Кожа на его высоком лбу блестела от пота. Николас снова услышал тяжелое тиканье часов на стене.
Док Дирфорт поднял голову; его глаза выражали усталость.
— Я об этом никому не рассказывал, даже своему командиру, даже жене. Я рассказал тебе, Николас, потому, что уверен: ты поймешь. — Его взгляд стал теперь тревожным и испытующим.
— Значит, вы знаете.
Дирфорт даже не кивнул — страх был в его глазах.
— Что вы собираетесь предпринять?
— Предпринять? — Док Дирфорт был искренне удивлен. — А что я должен предпринять?
— Я догадываюсь, какие чувства вы к ним питаете, — пояснил Николас.
— К одному из них, — поправил Дирфорт.
— Они все похожи.
— Правда?
— Все дело в обучении. Их тренировки даже более суровые, чем у самураев. Это традиция.
— Странно, что традиция уживается с... чудовищным хаосом, который они сеют.
— Я об этом никогда не думал, но, пожалуй, вы правы.
— Я хочу, чтобы ты наказал его, Николас. — Док Дирфорт отодвинул тарелку с остывшей яичницей. — Только ты можешь это сделать. Полиция...
— Да, они бессильны.
— ... ничего в этом не понимает. Это большая удача, что ты оказался рядом. Ты об этом не дyмaл?
* * *
В небе не было ни облачка. Хромированные детали автомобиля так блестели, что Николасу пришлось надеть темные очки.
Он выехал из городка, остановил машину в переулке возле своего дома и подобрал свежий номер “Таймс” на крыльце возле двери. Небрежно просмотрев заголовки, он спустился на пляж.
Двери в доме Жюстины были за крыты, но газеты уже не было. Он поднялся по засыпанным песком ступенькам.
— Ее нет дома.