Касильдо продемонстрировал кулак.
– Ладно, хорошо, – сказал Дон, осмотрев кулак. – Ступай отдохни пару часов, а потом заступай-ка на нижний пост.
У Касильдо вытянулась морда, но возразить он не посмел и уковылял прочь, бормоча про себя проклятья в адрес этой…
– Эй, Касильдо! – тихо сказал Ольварра.
– Что, хефе? – жалобно отозвался бычок.
– Ты головой отвечаешь за то, чтобы никто не узнал, что эта баба у нас. Понял? Ступай.
И такое сокровище отдать за так этому мордовороту, думал Ольварра, имея в виду Агату и Серебрякова. Да сдохнуть мне на этом самом месте…
От волнения он заходил взад-вперёд по ковру, затем остановился у столика и налил себе на два пальца чистого виски. Отхлебнув, он набрал номер на мобильном телефоне и спросил кого-то, нет ли новых известий о «Съело Негро». Узнав, что известий нет, велел, как только что-нибудь будет, связываться с ним напрямую, и сел со стаканом в глубокое кресло вспоминать одного нужного ему человечка.
Глотнув виски, он вдруг выплюнул его на ковер, будто обжёгшись, и тихо выругался. Человечек, которого он вспоминал, имел оказию помереть два года назад. Звали человечка доктор Наум Беркович, и он славился на всю мировую психиатрию тем, что мог монахиню с тридцатилетним стажем в пять минут уверить в том, что она – Чичолина и ей пора выходить на сцену. Помер доктор при невыясненных обстоятельствах, что дона Фелипе ни грамма не удивляло. Удивило его то, что он-то не сразу об этом вспомнил. Старею, подумал он. Пора становиться вампиром, старым беспощадным вампиром, вливать в себя молодую кровь. Может, мне вообще на ней жениться?
И не надо никаких Берковичей с их гипнозом, магией, психоанализом, интерференцией биополей и прочей яйцеголовой чушью. Ничего для Маньяны нет необычного в том, что пожилой сеньор берёт в жены юную campesina. [30] Для омоложения кровей и воспроизводства.
И управления делами великой империи, наконец…
Еще бы чуть-чуть – и разгорячённый огненной водой Ольварра, глядишь, распорядился бы крикнуть, чтобы девку немедля доставили в покои, где ей была бы объявлена монаршая воля, и – всё бы испортил. Что говорить – любой уважающий себя латиноамерикано так бы и поступил на его месте. Но дон Фелипе, как уже неоднократно было говорено, отличался от любого латиноамерикано тем, что в минуты принятия краеугольных решений в мозгу его включался некий защитный механизм, который с огромной скоростью прокручивал вперёд ленту текущих событий и через долю секунды демонстрировал Дону наивероятнейшую развязку какой-нибудь экспромтом возникшей в этом мозгу авантюры.
Вот и на этот раз Ольварре хватило двух мгновений, чтобы понять, что ничего хорошего из такой поспешности не выйдет. Он отставил в сторону бокал и закурил сигару. Сигара была толщиной с бронебойный снаряд, и чтобы выкурить её, дону Фелипе требовалось почти два часа. За это время вполне можно было, слепо потыкавшись в разные стороны, нащупать под зыбкою трясиной гибельных опрометчивых решений какой-нибудь вернякович.
Как ни медленно ехал Касильдо вниз по долине, всё же он в конце концов дотелепался до нижнего поста. Было ему не по себе: уж больно недобро прозвучала последняя реплика дона Фелипе. Умел старик нагнать страху, на кого угодно, хоть на чёрта – умел. И слов на ветер не бросал. И теперь Касильдо получался как бы ответственный человек за любую возможную утечку информации. За любую!.. Хоть бегай с пуком пакли по периметру информационного поля и затыкай все дырки, какие найдёшь. Интересные дела!..
Возле шлагбаума никого не стояло – в отсутствие старшего sicario боевики Ольварры не сильно рвались напрягать селезёнку.
Касильдо вошёл в сторожку. Двое молодых парней, бросив винчестеры на диван, резались в очко за грязным столом. Завидев мрачного Касильдо, они прекратили игру и поднялись на ноги. Не то, чтобы бывшая должность Касильдо довлела над их небольшими умами, но по опыту они знали, что за излишнюю борзость от бригадира можно схлопотать по соплям, и очень даже запросто. А что он нынче как будто в опале – так ведь одна дева Мария и знает, как завтра дело повернётся…
Касильдо хмуро оглядел интерьер, ружья на диване, стол с колодой карт посредине.
– Тройка пик! – сказал он и поднял верхнюю карту.
Оказалась тройка пик.
– Валет бубён! – объявил он и поднял сверху валета бубен.
Парни вытаращили глаза. Касильдо хмыкнул и сказал:
– Туз червей!
Карту он поднимать почему-то не стал. Это сделал за него один из боевиков. Оказался туз червей.
– Так-перетак, – ошеломлённо сказал парень. – Новая же совсем колода!..
– Касильдо, – после некоторой паузы сказал другой. – Гад буду, похоже, ты карты угадываешь…
– Точно, – отозвался первый. – Касильдо, мать твою…
‑ Касильдо, да ты без пяти минут миллионер!..
Касильдо как-то глупо ухмыльнулся и сказал:
– Похоже на то…
– Ну-ка, угадай следующую! – попросили его.
Касильдо тупо уставился на колоду. Колода, похоже, и впрямь была новая – засалиться рубашки карт не успели. Он ожидал, что какой-нибудь внутренний голос сейчас подскажет ему, какая карта лежит сверху, но внутренний голос молчал. Касильдо попытался вспомнить, как это с ним было минуту назад: говорил ему внутренний голос, какая карта там лежит, или он получал информацию каким-нибудь другим путём, и ни черта не вспомнил. Молодежь в предвкушении фокуса нетерпеливо перетаптывалась с ноги на ногу.
– Ну… это… – сказал Касильдо голосом, в котором уверенности не было ни на песо. – Семь… семь треф…
Боевики бросились к колоде одновременно. Верхняя карта оказалась вовсе даже дамой бубён. В сторожке стало тихо. Боевики смотрели на своего старшего товарища как два дня не жравшая собака смотрит на хозяина, который сует ей банку собачьих консервов, спьяну забыв её открыть.
‑ Дама… Нет, валет пик!
Карта была поднята и оказалась шестёркой бубён. Это совсем расстроило Касильдо.
‑ Туз червей! – объявил он.
‑ Касильдо, ‑ тихо сказал один из боевиков. – Туз червей уже был.
‑ Касильдо, ‑ встрял другой. – Может, тебе сознание расширить? Свернуть тебе la emboltura?
‑ Уйди, ‑ сказал Касильдо с ненавистью.
На этот раз он сосредотачивался долго – минут десять. Боевики молчали и старались не дышать.
– Ну? – сказал он себе в конце концов.
Однако перед тем как протянуть руку, он ещё минут пять прислушивался к себе наподобие женщины, беременной по первой ходке.
– Четыре бубён, – наконец, сказал он и снял карту.