…Вскоре прибыла секретная особа, а с нею – полтора десятка вооружённых человек свиты, не считая слуг и кучеров. Команда везла с собой какой-то немаленький груз и была настроена весьма решительно. Тронулись в дальнейший путь немедля. Особа представляла собой румяного француза лет сорока пяти, с властным выражением лица, заросшего молодой бородой по самые глаза. Элистера удивила та почтительность, с которою обращались к французу остальные.
Продвижение было организовано чётко: каждое утро двое верховых отправлялись вперёд и находили постоялый двор для ночлега. Затем один из верховых оставался на месте и присматривал за хозяином двора и челядью, а также за приготовлением ужина, второй же выезжал навстречу поезду. Расплачивались не скупясь.
Когда подъезжали к Дрездену, Эл не выдержал:
– Простите, мой друг, у меня складывается такое впечатление, что наш le chargement particulier – чуть ли не особа царственных кровей! – сказал он, когда вперёд выслали их парочку.
– Вы будете смеяться, но это так и есть, – ответил Марсель.
– Что вы имеете в виду? – взволновался Эл, которому полковник Хакет – сначала в двадцать первом веке, затем тут, в восемнадцатом – от души рекомендовал держаться от царственных особ подальше.
Марсель оглянулся вокруг и, понизив голос, сказал:
– Мы везём русским их императора!..
И дальше до самой границы Польши и России Эл вопросов своему другу не задавал. Он уже понимал, что влез в интригу, которая едва ли закончится хорошо. Но вспоминался полковник Хакет, его слова: «На свете нет ничего более нестрашного, чем собственная смерть». Эх, была не была! В конце концов, он занимается тем, ради чего его сюда забросили: едет в Россию. И будь что будет.
* * *
Чем дальше они пробирались на восток, тем хуже становились дороги и беднее население деревень, да и сами деревни всё реже попадались на пути. В каждой деревне обязательно было две-три семьи евреев, которые держали здесь всю торговлю, постоялые дворы и вообще всё, где только могли крутиться деньги.
На одном из мостов, брёвна настила которого сгнили напрочь и поправить его никому из местных жителей, видимо, в голову не приходило, лошадь, впряжённая в подводу, подвернула ногу, телега накренилась; из-под кожи, которой был накрыт груз, выпала бочка и разбилась. Стас увидел наконец, что за груз они везли в Россию: медные деньги. Несколько офицеров тотчас спешились и стали собирать рассыпавшиеся монеты. Эл пришёл к ним на помощь, и прежде чем ему объяснили, что в его участии необходимости нет, успел рассмотреть вычеканенный на монетах профиль бородатого мужчины в короне и надпись: «Redivivus et ultor». [93]
В местечке Мозырь, в гнусной вонючей корчме с низкими потолками, их дожидались человек десять русских казаков. Была команда готовиться к ночлегу. Царственная особа, сопровождаемая старшим офицером свиты и Марселем Анжели, удалилась в заднюю комнату. С ними отправился предводитель казаков – лет сорока, стриженный в скобку, поджарый и сутуловатый, с тронутой сединой чёрной бородой клином.
Элу всё это было неинтересно: до секретов царственных особ его всё едино не допустят, – и вообще были дела поважнее. От насекомых уже и шёлковое бельё не спасало. Пока ехали через Германию, раза два всё же мылись; в Польше об этакой роскоши пришлось забыть. Что до России, то Эл полагал, там положение с гигиеной будет ещё хуже – кстати, как позже выяснилось, ошибся: там бани были едва не при каждом дворе… Попробуй доживи в таких условиях до восьмидесяти четырёх лет, подумал он.
Отыскав старого еврея – хозяина корчмы, он по-немецки спросил у него, где можно помыться с горячей водой. Тот его отлично понял и отвечал на вполне сносном немецком. Он отвёл гостя в маленькую баньку на заднем дворе, зажёг масляную лампадку, предложил раздеваться, а воду, сказал, ему сейчас принесут. На вопрос Эла о плате за удовольствие еврей замахал руками, затряс бородой и уверил постояльца, что плата будет такой крошечной, что он, постоялец, будет вспоминать и отель и хозяина отеля всю жизнь с неизменной благодарностью и изумлением. К тому же служанка постирает бельё и одежду.
Эл снял камзол и панталоны и выбросил их за дверь, на грязный двор. Вскоре действительно полусонная девка явилась с куском щёлочи и ведром горячей воды. Знаками предложила раздеваться, что Эл и сделал. При тусклом свете лампадки ему было не рассмотреть, хороша ли собой или дурна девка; однако же когда её руки коснулись его тела, вспыхнувшее в нём пламя страсти отвергло здравые доводы рассудка, да и девка не сопротивлялась.
Хозяин со скорбным видом дожидался его на пороге корчмы.
– С ясновельможного пана будет один серебряный талер за баню, – объявил он, – и десять серебряных талеров за Марысю.
– Сколько? – открыл рот Эл.
– Хорошо, делаю вам скидку, – поспешил сказать корчмарь. – За всё про всё десять серебряных талеров.
– Да за эти деньги можно всю вашу корчму купить! – завопил Эл. – И ещё две деревни в придачу!
– Вечно вы, немцы, торгуетесь! – Хозяин взял назидательный тон. – А что вы испортили лучшую девушку в округе, вас не волнует? Что у неё, может быть, теперь никогда не будет жениха? А женихи в наших краях, между прочим, на земле не валяются, всех поубивало на войне, сударь, как вы могли заметить!
– Что, мусью, проклятый жид тоже требует с тебя за девку золотой запас государства? – спросил, улыбаясь, вышедший из темноты тот самый предводитель казаков.
Он говорил по-русски, и Эл, благодаря урокам полковника Хакета, понял всё, что тот сказал.
– Хочетт… – выдавил он из себя труднопроизносимые русские слова. – Дьесьятт талер. Их бин испортьитт его дьевка…
– Десять талеров? – ахнул казак так громко, что бедный корчмарь скукожился и затрясся. – Девку тебе испортили? Да её тут по десять раз на дню портят кому не лень, жидовская твоя морда! Даже я, грешным делом, давеча сподобился…
Тут казак перешёл на какой-то другой язык, похожий на русский, но совершенно Элу непонятный. Слова в нём перемежались с неуловимой быстротой, а экспрессионная составляющая была сведена к нулю. Должно быть, приграничный диалект, подумал оксфордец. Полковник Хакет, наверное, понял бы, а я – увы…
– Ладно, заплати ему три талера, – сказал казак, окончив свою беседу с корчмарём. – У них здесь действительно высокие цены. Война, разруха…
Эл скрепя сердце достал из кошелька три серебряных монеты и протянул корчмарю. Тот посмотрел на них с тоской, потом две сунул куда-то в складки одежды, а третью отдал казаку. Тот весело осклабился, попробовал монету на зуб, затем снял красную шапку, сунул туда денежку и шапку надел.
– Емеля Иванов, – сказал он и протянул Элу руку, нисколько не смущаясь. – Прозвищем Пугач.
– Элистер Макк, – пробормотал Эл, отвечая на рукопожатие. – Бергмастер.