– Но, други мои, – вмешался Горохов, – даже в мае 1917 года Временное правительство не одобрило рекомендаций Академии наук!
– И только лидер нации, Лавр Георгиевич Корнилов, решительно ввёл новинку в русское правописание! – с воодушевлением сказал профессор. – Буквально за год до своей гибели он потребовал утверждения новых правил. И поступил совершенно верно, ибо отсутствие буквы «ё» постоянно порождало нелепицы! Например написано «все впереди» или «А годы проходят, все лучшие годы». Это как читать – «все» или «всё»? «Ребра» или «рёбра»? «Сел» или «сёл»? «Берег» или «берёг»? Примеров сотни. А фамилии? Оказалось, они звучат не так, как написаны! Не «Ришелье», а «Ришельё», не «Дежнев», а «Дежнёв». Селезнев и Селезнёв – это ведь разные фамилии! Впрочем, это вы знаете.
– Но вот теперь в монастыре найдена книга, в которой буква «ё» употреблена при дате «1668 Р.Х.», то есть почти за сто лет до того, как княгиня Дашкова предложила её. Что, други мои, означает этот факт? Историки-начётчики, конечно, скажут вам…
Стас так и не узнал, что скажут историки-начётчики. В темноте его щеки коснулись шелковистые волосы, ноздри заполнил нежный аромат, и голос Алёны шепнул в ухо еле слышно:
– Стасик, мне надо с тобой поговорить…
Взяв девушку под руку, он отошёл с нею в сторонку, за беседку, в густую тень лип, росших вдоль аллейки.
– Да, Леночка, слушаю тебя, – сказал он.
Тонкие руки обняли его, и губы неумело ткнулись ему в подбородок. Стас удивился, но быстро справился с собой, одной рукой обнял девушку за талию, а другой приподнял её подбородок и продемонстрировал, как правильно целуются.
– Нет… – прошептала она, переводя дух. – Не надо…
– Вот и я так думаю, – ласково ответил он, поцеловал её ещё раз, но теперь по-братски, и ушёл.
Стаса ждала Матрёна, однако сначала он отправился в монастырь. Рассказ краеведа о явлении Прозрачного Отрока окончательно выбил его из колеи. Душа требовала ясности, а может быть, и помощи. Где же её искать, как не в Божьей обители? Он шагал столь уверенно, что двое монахов у ворот, несмотря на поздний час, не стали его останавливать. Даже не спросили, куда и зачем он спешит. Впрочем, в монастыре в последнее время творился такой бардак в связи с находкой еретической книги, что никто не соблюдал никаких правил. Все были уверены, что Паисия снимут и ушлют из тёплого уютного Пошехонья к чёрту на рога.
Даже сам Паисий пребывал в сомнениях. Он ещё не ложился; не было в душе его покоя, достаточного, чтобы перед сном помолиться.
– Что вам угодно? – спросил он, впустив Стаса.
– Отец Паисий! – сказал Стас и замолчал. Не мог он прямо в лоб заявить: я, дескать, путешествую в прошлое подобно герою писателя Уэллса. Тем более что сам-то он как раз не был в этом уверен. Сон, который вобрал в себя жизнь того мастера, вот что казалось ему наиболее вероятным. Но и об этом сказать было трудно! И в итоге лёгкая изящная беседа, которую он придумал по пути, смялась в путаные обрывки фраз, из которых отец Паисий только и сумел понять, что Стас хочет единолично вести реставрационную роспись храма. Этого игумену не было надо; ожидался приезд опытного мастера из Москвы, и видеть практиканта-недоучку в качестве такого мастера он не желал, о чём с извинениями и сообщил юнцу.
– Ах, да не о том я говорю, – с досадою на самого себя сказал Стас. – Дело-то не в росписи, а во мне.
– Но что за дело, сын мой? Понять вас трудно.
– Не могу я объяснить, отче, сам в затруднении… А, есть способ. Где найденная за алтарём книга?
– А она-то тут при чём? – поразился игумен. – Впрочем, могу сказать вам. Она хранится у меня, в надёжном месте.
– Вспомните, отче, кто видел её, кто держал в руках?
– Зачем это? – Игумен искренне не понимал.
– Прошу вас, – с мольбой сказал Стас.
– Кроме меня и рабочего, нашедшего её, книгу смотрели ваш профессор, академик Львов, краевед Горохов, двое сотрудников Львова – они её фотографировали, дама из вашей группы, такая яркая… да, Маргарита. Несколько монахов. И всё.
– А я был среди этих людей?
– Вас я не называл, сын мой, – улыбнулся священнослужитель.
– Хорошо. У вас найдётся листочек бумаги? – И Стас, обмакнув стальное перо в чернильницу, написал на переданном ему листе тем же почерком, что и когда-то давно на титуле книги, в лавке тестя, Миная Силова, – но только пером гусиным: Алёнушка. 1668 Р.Х.
– Вот, – сказал он, отдавая листок настоятелю. – Надеюсь, вы поймёте, в чём суть. Завтра я везу нашу группу обратно в Николино; если сочтёте нужным, пришлите за мной почтальонского сына. Я приеду.
И, попрощавшись, ушёл.
Отец Паисий некоторое время сидел, с сожалением глядя ему вслед. Молодости свойственна глупость! Эко хватил мальчишка – доверить ему роспись храма!.. А что он доказал своей выходкой? Повторил надпись? Но кто угодно мог сообщить ему текст, обнаруженный на титульном листе… И уж каким тоном говорил – сожалеющим, будто он, игумен, не в состоянии понять какой-то его мальчишеской «истины»… Впрочем, не суди сам, и судим не будешь.
Отец Паисий наконец помолился и пошёл почивать.
И только на другой день, к обеду, достав из потаённого места книгу и открыв её, он понял… Но что понял?! Вскоре посланный им монах, подобрав полы рясы, мелкой припрыжкой бежал к почтальону.
Отец Паисий легко согласился на участие Стаса в реставрации храмовых фресок – правда, под руководством специалиста, приехавшего из Москвы. Это был известный мастер А.А. Румынский; в прошедшем году он прочитал в их училище несколько лекций. Теперь, подружившись с ним, Стас звал его Сан Санычем. Хотя началось у них с разногласий.
Стас полагал, что реставрировать все фрески надо в той же технике, в какой он их когда-то делал, то есть чтобы это была настоящая буон-фреска, по сырой штукатурке. Так он и заявил Сан Санычу – не упоминая, конечно, о своём участии в старинной росписи. Но тот его план отверг. Он отлично понимал, что это за адова работа: положить первый слой штукатурки, грубый; второй, рабочий; потом успеть по сырому нанести синопию и положить третий, самый тонкий слой штукатурки. Добавлять, когда просохнет, нельзя. За день можно сделать мало! Поэтому он уже договорился в епархии, что будет работать фреска-асекко, по сухой штукатурке темперой: быстро и красиво.
В чём-то мастер был прав. Стас помнил, что в прошлый раз убил на эту работу три года, а теперь надо было управиться за лето – осень. В конце концов договорились, что Сан Саныч в окончательно пропавших местах, где восстановить старое уже невозможно, работает по сухому, а Стас делает портрет Богоматери с младенцем под куполом в прежней технике, а потом они вместе восстанавливают хорошо сохранившуюся роспись на восточной стене. Румынский на это согласился, потому что Стас был просто дармовой дополнительной рабочей силой и экономил его время.