Он ловко ввинтился в толпу на площади. Собравшиеся протестовать против чего-то – не все знали точно, против чего, а уж Михелито не знал этого и вовсе – топтались на месте, прислушиваясь к какому-то черноусому парню в больших очках, который с грузовика, где была смонтирована звукоусиливающая установка, как раз и пытался в микрофон растолковать присутствующим, с чем конкретно они на сегодняшний день не согласны.
Поначалу Михелито вёл себя довольно флегматично: два бумажника, тощих, как та коза, с которой он потерпел обидное фиаско, но это только те, которые сами прыгнули ему в руки; глубже в карманах возмущенной общественности он пока не копался. Вытащив и переложив к себе за пазуху несколько недостойно мелких купюр, он незаметно выкинул пустые лопатники под ноги демонстрантам; тут-то и пошла потеха.
Кто-то бросил гранату в грузовик с микрофоном. Черноусый оратор схватился за очки, из-под пальцев брызнула кровь, колени его подогнулись, и он рухнул под ноги демонстрантам. Что там с ним было дальше – Михелито не видел, потому что у него теперь началась самая работа. Полицейское спецподразделение в касках и со щитами, выстроившись “свиньей”, врезалось в толпу, чтобы расчленить её. Одновременно с двух сторон выскочили конники, стреляя вверх и размахивая плётками. Сдавливаемая народная масса, как и всякая масса, которой тесно в своих объёмах, стала просачиваться во все подходящие отверстия и проходы. Однако во дворах и проулках бузотёров поджидали конники и грузовики с решётками.
Прежде чем толпа вынесла Михелито в боковой проезд, где его, изрядно приложив лбом к заднему борту грузовика, швырнули бездыханного в зарешечённый кузов, он успел заработать кругленькую сумму в сто восемьдесят шесть песо. Через пару часов, грея задом холодный цементный пол в переполненной тюрьме “Мигель Шульц”, он более всего жалел о том, что не успел похвастаться этаким редкостным достижением перед своей шайкой с Алегрия-де-Пито, потому что нечего и говорить, что все деньги бесследно исчезли из его карманов сразу же по прибытии его в кутузку.
Когда, опечаленный утратой и недостатком паблисити, он горестно вздохнул раз, наверное, в двухсотый, сидевший рядом парень с выбитым передним зубом шепнул ему:
– Не время вздыхать, товарищ!..
– Как не время, – так же шёпотом возразил ему Мигель, – если всё напрасно?..
– Что значит напрасно?
– То и значит. Сколько усилий, сколько риска, сколько…
– Ну, знаешь… Ты не прав, товарищ. Если бы компаньеро Че, который сидел в своё время в этой же самой тюрьме, а может, и в этой же самой камере, думал так же, как ты, и так же, как ты, вздыхал, прислонившись к каменной стене, вместо того, чтобы готовить себя к дальнейшей борьбе – не на жизнь, а на смерть – с проклятыми грингос, то…
– Постой, а что это за компаньеро Че? – заинтересовался Мигель. – Я, кажется, про этого твоего компаньеро уже что-то где-то слыхал…
– Шутишь?.. – сосед вытаращил на него глаза.
– Не шучу.
– Ты в самом деле не знаешь, кто такой компаньеро Че?..
– Я в самом деле не знаю, и хотел бы узнать, благо, всё равно заняться нечем, а время как-то нужно убить.
– Если ты не знаешь, кто такой Че – что же ты тогда делал на площади в рядах борцов за социальную справедливость?..
– А что такое “социальная справедливость”?
– Это… вот смотри: когда у того, кто трудится, денег мало, а у того, кто не трудится, денег много – это социальная несправедливость; и вот когда тот, кто трудится, отбирает деньги у того, кто не трудится, – это и есть социальная справедливость.
Настало время Мигелю вытаращить глаза на своего собеседника.
– Слушай, амиго, ты не поверишь – но я на площади как раз и боролся за эту самую социальную справедливость!..
Парень с выбитым зубом просветлел лицом.
– Грегорио, – протянул он широкую ладонь.
– Мигель, – сказал двоечник и протянул свою.
Через год – да что там, даже меньше, чем через год – в густо поросших джунглями никарагуанских горах юный сандинист Мигель Эстрада с упоением лупил длинными очередями из “калашникова” по правительственным солдатам. Бригада сомосовских карателей, совершая бросок по единственной в округе тропе через заросли, нарвалась на засаду партизан. У самого Сомосы дела к тому времени были ни к чёрту. Солдаты не хотели умирать за него. Они бросали сверкающие свежей смазкой винтовки М-16 на залитую кровью землю, поднимали руки, просили братьев-никарагуанцев пощадить их молодые жизни, клялись завтра же сами повернуть стволы винтовок против кровавого ублюдка…
Мигеля они не убедили. Его командира Грегорио де ля Пьедад – тоже. Да и от руководства Фронтом установки у партизан не было такой, чтобы оставлять в живых проклятых псов, с потрохами продавшихся американскому империализму. Кроме того, Мигель сказал себе: “За сто восемьдесят шесть песо – сто восемьдесят шесть ваших поганых жизней, мародёры!..”
Но вскоре он сбился со счёту.
Опьянённые победой и кровью, партизаны отчасти утратили бдительность, не представляя, что кто-то из врагов мог остаться в живых после этой бойни и поднять тревогу. А чего только на войне не бывает. Не успели они опомниться, как были обложены со всех сторон парашютистами из президентской гвардии. Эти ребята умели воевать и были лояльны своему правительству даже под пулями. Пока окруженным сандинистам было чем стрелять.
Их прорвалось девять человек, причём Мигель был легко ранен в плечо, а Грегорио – в голову. Командир до лагеря не дошёл: на третий день пути из его черепа потёк гной, он стал заговариваться, и аргентинец Ласаро, чёрный, как душа президента Картера, зарезал его своей навахой, так как патроны у них у всех давно закончились.
Вернулись они вовремя: в лагере русский доктор Володья сказал, что ещё день – и Михелито составил бы компанию компаньеро Грегорио, потому что в ране у парня уже завелись маленькие белые червячки. Дня три его колотило, как индейского колдуна перед жертвоприношением; на четвёртый день он встал и, узнав, что почти вся бригада чуть не на три недели отправляется в рейд по тылам десантников, попросился в строй. Женщин в их лагере не было; скука предстояла смертная.
Но доктор Володья был непреклонен: месяц отдыха или самой лёгкой работы на свежем воздухе без малейшей нервной нагрузки.
Мигелю поручили присматривать за козьим стадом.
Агентов маньянской контрразведки звали: одного – Давидо, другого – Пруденсио. Оба они были ребята не сильно боевые, почему начальство использовало их на негорячих участках работы, например, в качестве хвоста за резидентом русской военной разведки, деятеля безобидного во всех отношениях. Так что им совершенно не омрачил настроения внезапно вылезший из какой-то дыры чёрно-жёлтый мусоровоз, в который уткнулся бампером их неприметный “фольксваген”. Серый “опель” резидента вильнул задом и выехал из проулка на Идальго-дель-Парраль, а они остались, запертые дурацким мусоровозом, в каменном мешке, где даже развернуться у них не было никакой возможности.