Эти слова привели Николаса в ужас. «Зачем ты мне это говоришь, мама?» — воскликнул он.
Увидав этот ужас на его лице, Чеонг прижала сына к груди и стала покачивать, как маленького. Он слышал, как бьется ее сердце, чувствовал, как передается ему тепло ее тела, как отпускает хватку страх. «Я хочу, чтобы ты был готов, — сказала она, — когда грянет гром. Тот, кто предупрежден, тот вооружен, дорогой мой».
Все это вспомнил Николас, глядя на холодный труп Киоки. Он не мог заставить себя оторвать взгляд от этого печального зрелища. Плохой знак, сулящий дальнейшее погружение в трясину духа, называемую «широ ниндзя». У Николаса возникла безумная мысль, что если он останется подольше рядом с Киоки, то этот тандзян, даже мертвый, укажет ему путь к спасению.
Безумие.
Николас понимал, что это безумие, но он все еще цеплялся за сумасшедшую идею спасения через близость. И потом он вдруг увидел себя как бы со стороны, коленопреклоненного над хладным трупом тандзяна, кожа которого распялена во все стороны кровавыми бандерильями. Он увидел это как бы в виде снимка в газете и почувствовал, что теперь он в самом деле пропал.
Голова его начала клониться все ниже и ниже, пока не коснулась лбом колен. Его сознание бессильно трепыхалось: без «гецумей но мичи» оно лишено ориентиров. И тогда оно вновь вернулось к Канзацу-сан, первому учителю Николаса.
Николас встретился на татами со своим кузеном Сайго, который был старше его и дольше занимался боевыми искусствами. Победа Николаса в этом бою вызвала гнев Сайго, потому что он «потерял лицо» не только перед соучениками, но и перед учителем. Этого оскорбления он не мог вынести и начал вынашивать планы, как унизить Николаса, отомстить ему за все. А там появилась и более веская причина для кровавой мести: отец Николаса, полковник Линкер, убил отца Сайго.
Есть темная сторона во всякой философии войны. Это Николас понял, когда Канзацу дал ему почитать «Книгу пяти колец», написанную средневековым воином Миямото Мусаши. Потом сэнсэй спросил его мнение о книге. «В ней заключена дихотомия, — ответил Николас. — С одной стороны, ясно, что ее окончательная цель — чистота помыслов, и в этой чистоте заключена сильная сторона учения. Но, с другой стороны, эта философия отдает мономанией, своего рода идеей фикс. В этом ее опасность».
Николас тогда этого не знал, но он говорил фактически о Сайго.
Канзацу-сан, сорокалетний сэнсэй с преждевременно поседевшей головой, обучал Николаса, каким образом можно вызвать феномен, который получил название «харагей» — своего рода шестое чувство, позволяющее одновременно реагировать на любую угрожающую опасность. Фактически это первая ступень к «гецумей но мичи».
Как-то во время занятий в додзё Сайго одержал верх над Николасом во время показательного боя, на котором демонстрировался прием, называемый «утеки», что означает «дождевая капля». После этого занятия Николаса попросили остаться. Он ожидал, что сэнсэй будет выражать ему свои соболезнования по поводу поражения, да еще от кузена, который открыто посмеялся над его беспомощностью.
У Николаса надолго остался неприятный осадок от того, что Канзацу ни словом, ни жестом не показал, что понимает, как горько сейчас на душе Николаса. Вместо сочувствия сэнсэй пустился в философские рассуждения, которые тогда казались Николасу абсолютно не связанными с его эмоциональным состоянием.
— СВЕТ И ТЬМА, — говорил Канзацу, — НЕ ЯВЛЯЮТСЯ, КАК НЕКОТОРЫЕ СЧИТАЮТ, ДВУМЯ СТОРОНАМИ ОДНОЙ МЕДАЛИ. СВЕТ И ТЬМА СУТЬ РАЗНЫЕ СФЕРЫ. ИХ МОЖНО УПОДОБИТЬ ДВУМ СОСЕДНИМ СТУПЕНЬКАМ ЛЕСТНИЦЫ. В ЛЮБОЙ МОМЕНТ ТЫ МОЖЕШЬ ПЕРЕСТУПИТЬ С ОДНОЙ НА ДРУГУЮ. СВЕТ И ТЬМА ЯВЛЯЮТСЯ РАЗНЫМИ СФЕРАМИ, ПОТОМУ ЧТО УПРАВЛЯЮТСЯ РАЗНЫМИ ЗАКОНАМИ. ПОНИМАНИЕ ЭТОГО ДАЕТСЯ ЛИШЬ ТЕМ, КТО ПОСТИГ ТЬМУ, НАУЧИЛСЯ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ ЕЙ В СВОИХ ЦЕЛЯХ.
В додзё уже стемнело, и Канзацу сидел во тьме, как гигантская летучая мышь.
— ВИДИШЬ ЛИ, НИКОЛАС, ТЕ, КТО ПРЕДПОЧИТАЕТ СВЕТ, САМИ НЕ БЕЗ НЕДОСТАТКОВ, НО БОЛЬШИНСТВО ИЗ НИХ СЧИТАЕТ, ЧТО ИХ ДОСТОИНСТВА КОМПЕНСИРУЮТ НЕДОСТАТКИ, А ТО И СКРЫВАЮТ ИХ. ДРУГИЕ УПИВАЮТСЯ СВОИМ МЕСТОМ НА СВЕТУ, АБСОЛЮТНО УВЕРЕННЫЕ В ТОМ, ЧТО ОНИ СТОЯТ ВЫШЕ ТЬМЫ. И В ЭТОМ ИХ СЛАБОСТЬ. ГОРДЫНЯ ПОГУБИЛА МНОГИХ ГЕРОЕВ, НИКОЛАС. ДАЖЕ ЕСЛИ ТЫ ЗАБУДЕШЬ ВСЕ, ЧЕМУ Я ТЕБЯ УЧИЛ, ПОСТАРАЙСЯ ЗАПОМНИТЬ ЭТО.
Теперь Николас понимал, что корни его отчаяния — в гордыне. Он забыл уроки Канзацу и угодил в эту западню. Ощущая себя героем, он постепенно пристрастился к этому ощущению, как к наркотику. И вот теперь, когда с него содрали это ощущение, как погоны с разжалованного, он совсем потерялся. Отняли у него этот костыль, и вот он уже летит в пропасть, падает сквозь серо-голубую дымку, падает, падает...
Николас поднял голову и, сделав над собой усилие, встал на ноги и отошел от останков Клоки, тандзяна. Его взор начал блуждать по комнате, останавливаясь на всех подозрительных местах.
Он и сам не знал, что ищет. Возможно, он все еще держался за мысль, что Киоки и мертвым должен ему помочь. Как бы там ни было, но Николас твердо решил не покидать замка, пока не исследует его снизу доверху. Тандзяны держатся кланами. Если у Киоки были друзья или семья, то они, конечно, тоже тандзяны, и, возможно, среди личных вещей Киоки можно напасть на их след.
Он подошел к письменному столу, над которым был приколот свиток. На нем ручкой каллиграфа было начертано:
«ГРОМ СРЕДИ ЯСНОГО НЕБА ЗАСТАВИЛ МЕНЯ ВСПОМНИТЬ О ДОМЕ».
На столе стоял лакированный ларец для письменных принадлежностей. Николас открыл его, вынул содержимое, но не для того, чтобы любоваться прекрасной работой, но чтобы найти хоть какую-то зацепку. Рядом с ларцом стояла керамическая ваза без цветов. Когда Николас перевернул ее вверх дном, из нее выпал только засохший листок. Все-таки он зажег одну из свечек и заглянул внутрь вазы. Пустота.
Он поставил свечу на каменный подсвечник и продолжал изучать ларец, нет ли в нем второго дна или какого-то тайника. Ни того, ни другого там не оказалось.
Глубоко вздохнув, Николас поднял глаза на свиток, который, казалось, парил над столом. И тут он увидел нечто необычное. Вроде как на нем появились пятна, которых раньше не было?
Николас поднес свечку к свитку, чтобы рассмотреть эти пятна, и со все возрастающим удивлением увидел, что над иероглифом, обозначающим «дом», появилась надпись:
«Мой брат Генши. Черный Жандарм. Ходака». Очевидно, эта надпись была сделана симпатическими чернилами и проявилась под воздействием пламени свечки.
«О Господи, — подумал Николас, — неужели опять Жандарм?» Но иначе и быть не могло. Черный Жандарм стоял там и тогда, когда рядом с ним умер четырнадцатилетний Николас Линнер.
* * *
— Прежде чем Вы начнете задавать мне вопросы, — сказала Томи, — я хочу сказать Вам, что я не верю ни одному Вашему слову насчет того, чем объясняется ваш интерес к убийце д-ра Ханами. — Она протестующе подняла обе руки. — Все нормально. Я не хочу знать, чем вызван Ваш интерес. Но я знаю одно: у Николаса Линнера достаточная память на детали, чтобы полностью удовлетворить Ваше любопытство по поводу нападения на нас с ним.