Они принялись за чай.
— Чай “Черный тигр”, — сказал Лю. — Из Пекина. Ежегодно его производят в очень небольших количествах. Вам нравится?
— Очень, — ответил Нанги, с трудом глотая напиток. Лю чуть склонил голову.
— Я польщен. — Он продолжал потягивать чай. — Кажется, сегодня перед зданием Паназиатского банка были беспорядки.
Нанги решил его проверить:
— Сущие пустяки.
— Но достаточные, чтобы вызвать полицию, да?
— Обычно полиции приходится приезжать, если в колонии ее величества собираются вместе две дюжины китайцев, — ласково заметил Нанги. — Это вызывает озабоченность правительства.
— Даже прожорливая ворона знает, когда улететь с кукурузного поля, мистер Нанги.
К чему он говорит иносказаниями? Какая необходимость вспоминать древний китайский афоризм? Он наверняка знал, что японца этим не проймешь. И вдруг Нанги пришло в голову, что никто не станет говорить загадками, если нет публики.
Подпорки складской крыши были окутаны тенями. На улице совсем стемнело, и даже высокое небо стало непроглядно-черным. Густая пыль на полу, едкий, острый запах специй. Если кто-то и затаился в этой тьме, Нанги ничего бы не заметил. Его не покидало ощущение, что они с Лю не одни здесь.
— Велик ли ущерб, мистер Нанги? — Лю снова разлил чай. Казалось, он старался не показать своего превосходства.
— Я уверен, что вы уже знаете, — осторожно произнес Нанги. — Всякий ущерб плох сам по себе. Это очевидно.
— А мне ясно, мистер Нанги, — сказал Лю, отпивая чай, — что с вами этого не произошло бы без нашего участия.
— Я тоже так подумал. Поэтому и позвонил. Возможно, этого больше всего и хотел Лю: признания собственного бессилия, потому что он поклонился, словно услышал комплимент, и указал кивком на контракт.
— Я надеюсь, что каждый пункт, оговоренный вами, составлен подобающим образом.
Он говорил так, словно он, а не Нанги вынужден пойти на все уступки, словно это он, а не Нанги сидит сейчас под прицелом.
С минуту Нанги был неподвижен. Быстрая реакция стоила бы ему “потери лица”, а он уже поступился большим, чем мог себе позволить, согласившись на эту встречу. Выдержав паузу, он взял документ и принялся его читать. Каждая строка леденила душу, каждый пункт, под которым ему придется поставить свою подпись, удручал. В ту секунду, когда он прикоснется пером к бумаге, контроль за его “кэйрэцу” перейдет в руки хозяев Лю из Пекина.
Китаец положил на стол старомодную чернильную ручку. Нанги придется тянуться за ней.
— Мы не планируем немедленную денежную интервенцию или изменение политики, — сказал Лю. — Беспокоиться совершенно не о чем.
— Я подумал о тридцати пяти миллионах долларов, — ответил Нанги. — Они должны быть доставлены завтра утром к восьми часам.
Лю невозмутимо кивнул. Каковы теперь обязательства его “фирмы”?
— Если вы попросите мистера Су или другого служащего банка, по вашему выбору, прибыть в главное хранилище Паназиатского банка, сумма будет немедленно выдана.
Конечно, думал Нанги, не сомневаюсь, что вы хорошо ознакомились с нашими хранилищами, спасибо товарищу Чину. Но вслух он сказал:
— Меня это вполне удовлетворит.
Умышленно не обращая внимания на ручку, положенную Лю, Нанги достал свою и подписал последние страницы обоих экземпляров контракта. Забрав свое перо, Лю сделал то же самое. Один из экземпляров он положил перед Нанги.
— Может быть, еще чаю? — Его глаза бегали в темноте.
Нанги отказался. Сложив “грязный”, жгущий руки документ, он собирался встать, но Лю остановил его.
Китаец извлек из нагрудного кармана ярко-красный конверт и молча вручил его Нанги.
Нанги вопросительно посмотрел на него.
— В Китае есть традиция. Вполне цивилизованная. Сумма внутри конверта — это плата за передачу. Передачу полномочий, власти, называйте, как хотите. С моральной точки зрения в этом нет ничего унизительного. Простой обмен — одно на другое.
Нанги учтиво кивнул, словно двое гуляющих обменялись любезностями, сидя на скамейке в парке. Но гнев кипел в нем, пульс сделался резким. Ничто в его движениях не выдало внутреннего состояния. Для Лю и остальных зрителей, скрывающихся в темноте, он оставался трезвым бизнесменом, потерпевшим поражение.
Нанги осторожно положил конверт в нагрудный карман, рядом с контрактом, который свинцовым грузом давил на сердце. Он отодвинулся от стола, взял свою трость, поднялся и неуклюже заковылял из помещения “Торговой компании Сунь-Ва” на улицу, где ждал автомобиль с шофером.
Ночная жизнь не волновала его ни в одном из своих проявлений, и он отправился сразу в отель. Еда казалась горькой, точно пепел, и застревала в горле, словно то были куски контракта, который его вынудили подписать Лю и его хозяева. Он стоически продолжал есть, пока тарелка не опустела, к тому моменту он уже не помнил, что заказывал. Ему было все равно.
Раздевшись, он лег в постель и уставился на потолок, как в реку прошлого. Как всегда, его охватили воспоминания. Если ты воин — останешься воином. Невозможно повесить свой меч на стену — ни в прямом смысле, ни в переносном, как в его случае.
В облаках памяти проплыло лицо Макиты, его друга и наставника. Он не пожелал, чтобы ему удалили больной желудок и совершил сеппуку. Он попросил Нанги помочь ему, и, неохотно согласившись, Нанги взял длинный меч своего наставника и одним взмахом прекратил невыносимую боль от двух разрезов, вертикального и горизонтального, которые сделал себе Макита.
И хотя это считалось делом чести, хотя у Нанги не было иного выхода, кроме как исполнить последнюю волю Макиты, он весь побелел при виде отсеченной головы человека, заменившего ему отца. Его трясло, во рту пересохло.
Иисус не может одобрить такой поступок, подумал Нанги. Он побежал в церковь и на исповеди покаялся в том, что сотворил. Но этого ему показалось мало, и он шесть часов простоял на коленях перед распятием, моля о прощении.
За ним тогда пришел Сато, убедил его покинуть храм, куда не должна вторгаться реальная действительность.
— Друг мой, — сказал он мягко. — Зачем ты винишь себя? Ты поступил так, как должно, как поступил бы любой самурай. Ты был необходим другу, и ты был рядом с ним. Что ты теперь казнишь себя?
Глаза Нанги были полны боли и отвращения к себе.
— Я поступил не по-христиански, Сэйити-сан.
Сато, ничего не ответив, вывел его из церкви. Размышляя о Маките, Нанги вспомнил, как помог ему делать чистку в министерстве. Скольких он раздавил на своем пути, чтобы не дать им шансов продвинуться по служебной лестнице японской бюрократии? Он не раз задавался этим вопросом, потому что испытывал стыд за содеянное.