— Потому что ключ к тайне находится здесь, — ответил монах. — Здесь был заключен договор. В октябре 1939 года я приезжал в Кампо-ди-Фьори. Именно я вел переговоры с Савароне Фонтини-Кристи, я отправил преданного монаха на том поезде — вместе с его братом, машинистом. И потребовал их смерти во имя Господа.
Виктор смотрел на монаха. Свет лампы падал на бледную иссохшую кожу и печальные потухшие глаза старика. Фонтин вспомнил вашингтонского посетителя.
— Ко мне недавно приходил грек и рассказывал, что его семья служила некой церкви способами, которых он не понимает. Не был ли братом того священника машинист по имени Аннаксас?
Старик вздернул голову — его глаза ненадолго ожили.
— Откуда вам известно это имя?
Фонтин отвел взгляд к стене и посмотрел на картину под изображением мадонны. Сцена охоты: люди с ружьями вспугнули стаю лесных птиц. И далеко в небе еще птицы.
— Давайте обменяемся информацией, — спокойно сказал он. — Почему мой отец согласился оказать услугу ксенопцам?
— Вам известен ответ. Он был движим единственной заботой: сохранить единым христианский мир. Он мечтал только о поражении фашистов.
— Хорошо, тогда почему тот ларец был вывезен из Греции?
— Фашисты — известные мародеры, и Константина представляла для них особый интерес. Об этом мы узнали по нашим каналам из Чехословакии и Польши. Нацисты обворовывали музеи Праги, вывозили имущество из скитов и монастырей. Мы не могли рисковать ларцом. Ваш отец выработал план его спасения. Блестящий план. Нам удалось обмануть Донатти.
— С помощью второго поезда, — добавил Виктор. — Который пустили по точно такому же маршруту. Но на три дня позже.
— Да. А для Донатти мы совершили «утечку информации» об этом поезде через немцев, которые тогда еще не осознавали ценности ларца. Они же искали сокровища — картины, скульптуры, произведения искусства, а не какие-то старинные рукописи, которые, как им объяснили, представляли интерес только для ученых. Но Донатти, фанатик, не мог подавить искушения: слухи о существовании рукописей, опровергающих догмат филиокве, ходили десятки лет. Он должен был завладеть этими рукописями. — Ксенопский монах замолчал: воспоминания были для него мучительны. — Интересы немцев и кардинала совпали. Берлин хотел уничтожить Савароне Фонтини-Кристи. Донатти же мечтал воспрепятствовать Савароне встретить тот поезд. Любой ценой.
— Но почему Донатти вообще оказался замешанным?
— Опять же из-за вашего отца. Савароне было известно, что у нацистов есть влиятельный друг в Ватикане. И он хотел разоблачить Донатти. Кардинал не смог бы узнать о том втором поезде, если бы ему об этом не сообщили немцы. И ваш отец намеревался воспользоваться этим фактом как доказательством связей Донатти с нацистами. Это было единственное, что просил у нас Фонтини-Кристи за свою услугу. Но, как потом оказалось, именно из-за этого и свершилась казнь в Кампо-ди-Фьори.
Виктор услышал голос отца, пронзающий десятилетия: «Он издает эдикты и силой заставляет непосвященных подчиняться им... Позор Ватикана...» Савароне знал, кто его враг, но не то, какое он чудовище.
Корсет впивался в тело. Фонтин слишком долго стоял опираясь на палку, он прошел к стулу перед письменным столом.
— Вы знаете, что было в том поезде? — спросил старик.
— Да. Бревурт мне рассказал.
— Бревурт сам не знал. Ему сообщили лишь часть правды. И что же он вам сказал?
Виктора внезапно охватила тревога. Он всмотрелся в глаза священника.
— Он говорил о несостоятельности догмата филиокве, об исследованиях, которые опровергают божественное происхождение Христа, из которых наиболее опасным документом является арамейский свиток, который заставляет усомниться в существовании Иисуса. Из него следует, что Христа вообще никогда не существовало.
— Дело не в несостоятельности догмата. И не в свитке. Дело в некой исповеди, которая датирована более ранним временем, чем все прочие документы. — Ксенопский священник отвел взгляд. Он поднял руки и коснулся костлявыми пальцами бледной щеки. — Над опровержениями филиокве пусть ломают голову ученые. Одно из них, арамейский свиток, столь же неясно, сколь были неясны свитки Мертвого моря, когда их начали изучать через полтора тысячелетия после их написания. Однако тридцать лет назад, в разгар справедливой войны — если это не противоречие в терминах, — опубликование этого свитка могло иметь катастрофические последствия.
Фонтин зачарованно слушал.
— Но что это за исповедь? Я никогда о ней не слышал. Монах вновь обернулся к Виктору. Он помолчал, было понятно, что он мучительно принимает решение.
— Там заключено все. Она была написана на пергаменте, вывезенном из римской тюрьмы в шестьдесят седьмом году. Мы знаем о дате создания этого документа потому, что в нем изложены факты смерти Иисуса с отсылками к древнееврейскому календарю, который относит это событие на тридцать четыре года раньше. Такая дата совпадает и с антропологическими данными. Пергамент был написан человеком, который бродил по Палестине. Он пишет о Гефсимании и Капернауме, о Геннисарете и Коринфе, Галатее и Каппадокии. Писал это не кто иной, как Симон из Вифсаиды, которому человек, называемый им Христом, дал новое имя —Петр. То, что содержится в этом пергаменте, превосходит самое смелое воображение. Его необходимо найти?
Священник замолчал и посмотрел на Виктора.
— И уничтожить? — спросил Виктор тихо.
— И уничтожить, — ответил монах. — Но вовсе не по той причине, о какой вы могли бы подумать. Ибо ничто не изменится, хотя все будет иным. Мой обет не позволяет рассказать вам больше. Мы старики, у нас не осталось времени. Если вы можете нам помочь, вы должны это сделать. Этот пергамент способен изменить всю историю человечества. Его следовало уничтожить века назад, но, увы, победили людская самоуверенность и тщеславие. Этот пергамент мог бы низвергнуть мир в бездну ужасных страданий. Никому не дано оправдать эти страдания.
— Но вы же сказали, что ничто не изменится, — сказал Виктор, повторив слова монаха, — хотя все будет иным. Одно противоречит другому, это не имеет смысла.
— Зато исповедь имеет смысл. Мучительный. Я не могу вам сказать больше.
Фонтин не сводил со священника глаз.
— Мой отец знал об этом пергаменте? Или ему сообщили лишь то, что потом сообщили Бревурту?
— Он знал все, — сказал ксенопский монах. — Опровержение филиокве — это все равно, что американские статьи об импичменте президента, повод для схоластических споров. Даже наиболее взрывоопасный, как вы заметили, арамейский свиток всегда служил лишь предметом для лингвистических интерпретаций эпохи античности. Фонтини-Кристи это бы осознал, а Бревурт — нет. Но достоверность исповеди на пергаменте неоспорима. Это было то единственное, священное, ради чего и потребовалось участие Фонтини-Кристи. Он это понял. И согласился.
— Исповедь на пергаменте, вывезенная из римской тюрьмы, — повторил Виктор тихо. Суть дела прояснилась. — Вот что содержится в ларце из Константины.