— Господи, вы правы, — нас убирают одного за другим. Кто будет следующим? Я? Вы? Дерек? Государственный секретарь? Сам президент?

— Я уже говорил с ними по телефону. Все пытаются не поддаваться панике, но только это у них плохо получается. Дело в том, что мы уже помечены. Мы находимся в списке тех, чья жизнь под угрозой.

— Но этого же не может быть! — взорвался Олбрайт. — Никто о нас ничего не знает. Нас ничего не связывает! Ничего, кроме самой строго охраняемой государственной тайны Соединенных Штатов!

— Давайте уточним: если о программе известно хотя бы одному постороннему, онтоже обо всем знает.

— Подождите...

— Вы поняли, кого я имел в виду.

— О боже, но что же мы сделали?

Он не просто перерезает нитки. Он убивает всех, кто за них дергал.

Глава двадцать первая

Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь густую листву шелковиц и высоких сосен, укрывших своими ветвями коттедж. Как же хорошо он вписывается в окружающую природу, с удовлетворением отметил Джэнсон, возвращаясь в дом. Он только что прогулялся пешком по горной тропе до крохотной деревушки, расположенной в нескольких милях ниже по склону, и вернулся с полной сумкой продуктов и охапкой свежих газет: «Иль Пикколо», «Коррьере делл'Альпи», «Ла Репубблика». Суровость наружных каменных стен коттеджа смягчалась внутри дорогой деревянной обшивкой и плиткой теплых терракотовых тонов; фрески на потолке, казалось, относились к другой эпохе и совсем к другой жизни.

Войдя в комнату, где все еще спала женщина, Джэнсон приготовил холодный, влажный компресс. Лихорадка спадала: время и антибиотики оказали свое действие. И на него самого время также произвело благотворный целительный эффект. Дорога на машине до этого коттеджа, расположенного в горах Ломбардии, заняла всю ночь и часть утра. Большую часть пути женщина провела без сознания и очнулась только тогда, когда до цели путешествия оставалось лишь несколько миль. Вокруг простирался безукоризненно прекрасный пейзаж Северной Италии — желтые поля созревающей кукурузы, рощи каштанов и тополей, древние церквушки с современными шпилями, виноградники, замки, взобравшиеся на неприступные скалы. Вдалеке, у самого горизонта, стеной поднималась неровная голубовато-серая полоса Альп. Но когда они наконец добрались до коттеджа, стало ясно, что перенесенный ад не прошел для женщины бесследно, оставив раны, о глубине которых она и не догадывалась.

Джэнсон несколько раз заходил ее проведать, и каждый раз он видел, что она крутится и мечется в кровати, вся во власти кошмарных сновидений. Она стонала, вскрикивала, время от времени выбрасывала руку.

Джэнсон осторожно положил тряпку, смоченную в холодной воде, ей на лоб. Женщина вздрогнула; с ее уст сорвался жалобный, протестующий стон. Закашляв, она открыла глаза. Быстро наполнив стакан водой из графина у изголовья кровати, Джэнсон протянул его женщине. До этого каждый раз, напившись, она падала на подушку и тотчас же забывалась глубоким, тревожным сном. Однако на этот раз ее глаза остались открытыми. Их взгляд был осмысленным.

— Еще,— едва слышно прошептала она.

Джэнсон снова наполнил стакан, и женщина выпила воду, ровными глотками, без его помощи. Силы постепенно возвращались к ней. Она посмотрела на Джэнсона.

— Где? — спросила женщина, и это слово-вопрос потребовало от нее огромных усилий.

— Мы в коттедже, принадлежащем одному моему другу, — объяснил Джэнсон. — В Ломбардии. В округе Брианца. В десяти милях к северу отсюда Лаго-ди-Кома. Место очень уединенное, очень спокойное.

Отвечая ей, он обратил внимание на то, что состояние ссадин и синяков еще больше ухудшилось; но это свидетельствовало о начале выздоровления. Впрочем, даже эти страшные напоминания о встрече с Ратко не могли скрыть простую красоту молодой женщины.

— Давно... здесь?

— Три дня, — ответил Джэнсон.

Ее взгляд наполнился недоверием, тревогой, страхом. Но постепенно, по мере возвращения памяти, она успокоилась и расслабилась.

Через несколько часов Джэнсон, вернувшись в комнату, сел у изголовья кровати, просто глядя на женщину. «Она не знает, где находится. Не знает, как сюда попала». В который раз Джэнсон задавал себе один и тот же вопрос: зачемон взял ее с собой? Его решение было продиктовано болью и состраданием: до этого же своей живучести он был неизменно обязан холодному, трезвому рассудку. Но сейчас холодный, трезвый рассудок постоянно твердил, что эта женщина может стать его гибелью, — что он взял ее с собой, подчиняясь чувствам. Чувствам, которые могут стоить ему жизни. Какое имеет значение то, что в Амстердаме за ней самой охотились? Нельзя забывать, что она несколько раз пыталась убить Джэнсона и была очень близка к успеху. Но она сказала: "Я обязательнодолжна узнать, где правда, а где ложь". И Джэнсон поверил, что она говорит искренне.

Этой женщине пришлось пережить ужас, который, несомненно, усугубился тем, что до этого она считала себя неуязвимой. Джэнсону это было слишком хорошо известно, известно из первых рук. Насилию в первую очередь подверглось не ее тело, а представление о себе.

Джэнсон положил ей на лоб новый компресс, и через некоторое время она снова зашевелилась.

На этот раз женщина провела пальцами по лицу, нащупала вздувшиеся ссадины. В ее глазах зажегся стыд.

— Полагаю, после Амстердама ты мало что помнишь, — сказал Джэнсон. — Такое часто бывает при подобных контузиях. Тут приходится полагаться лишь на время.

Он протянул ей стакан воды.

— Чувствую я себя дерьмово, — проговорила женщина так, словно рот у нее был набит ватой.

Схватив стакан, она жадно припала к нему.

— Мне доводилось видеть последствия и похуже, — заметил Джэнсон.

Закрыв лицо руками, женщина откинулась на подушку и отвернулась от него, словно стесняясь своего вида. Через несколько минут она спросила:

— Мы приехали сюда в лимузине?

— Нет, он остался в Амстердаме. Разве ты не помнишь?

— Мы закрепили на бампере пеленгатор, — объяснила женщина.

Она перевела взгляд на потолок, расписанный пухлыми херувимами, резвящимися в облаках.

— Я так и подумал, — сказал Джэнсон.

Не хочу, чтобы нас нашли, — прошептала женщина.

Джэнсон нежно провел кончиками пальцев по ее щеке.

— Напомни, почему.

Некоторое время она молчала, затем медленно уселась в кровати. На ее распухшем лице, покрытом ссадинами, появилась ярость.

— Мне лгали, — тихо произнесла женщина. — Лгали, -повторила она, и на этот раз в ее голосе прозвучала сталь.

— Ложь будет всегда, — заметил Джэнсон.

— Эти ублюдки меня подставили, — сказала она, дрожа то ли от холода, то ли от злости.