В глуши своего замка, окруженного лесом и рекой, Фьора оставалась в неведении относительно всех этих событий. И вот в апреле ее неожиданно посетил сир д'Аржантон, Филипп де Коммин, первый советник короля и, как она полагала, его ярый сторонник. Он был для нее словно добрый старый друг, который всегда появляется в затруднительных для нее обстоятельствах, и потому она оказала ему самый теплый и искренний прием.
Фьора предложила ему отдохнуть возле камина, в котором приветливо потрескивали, испуская приятный аромат, поленья, и испить кубок вина, традиционного по случаю прибытия путешественника в любом гостеприимном доме. А тем временем Леонарда поспешила предупредить Перонеллу, как той следует сервировать стол. Коммин был известным гурманом с присущим фламандцам прекрасным аппетитом, и его надлежало ублажить. Однако, воздав должное этим знакам внимания, королевский советник издал лишь глубокий вздох.
– Вы очень скоро раскаетесь в том, что так радушно принимаете гостей, по крайней мере, меня. Вы, без сомнения, полагаете, что я привез вам какое-нибудь известие от нашего государя?
– Да, верно, – призналась Фьора, – я так думала. Но даже если у вас нет для меня никаких известий, вы не будете от этого менее желанным для меня гостем. Разве после Санлиса мы с вами не стали друзьями?
– Я надеялся на это и именно потому по пути в изгнание не смог удержаться от того, чтобы не проведать вас. Мне хотелось провести подле вас несколько мгновений. Так или иначе, но это утешит меня.
– По пути в изгнание? Вы поссорились с королем?
– Поссорился – это мягко сказано. Предположим, что я вызвал его неудовольствие и он желает на время удалить меня. Он посылает меня в Пуатье.
– В Пуатье? И что вы собираетесь там делать?
– Я решительно ничего об этом не знаю. Кажется, распутывать какую-то провинциальную историю вместе с городскими эшевенами; для такого человека, как я, это просто беда. Но наказание было неминуемо – я ведь и в самом деле сильно испортил ему настроение своими упреками.
– Неужели вы упрекали короля? Вы?
– Я, и хуже всего то, что я ничуть не сожалею об этом и готов повторить снова.
– Но почему?
– Потому что я начинаю думать, что он сошел с ума! Ради бога, мадонна, налейте мне еще немного этого бургундского! Мне необходимо подкрепиться, так как я собираюсь сообщить вам нечто довольно горестное. Я совсем не узнаю нашего государя. Он, такой мудрый, такой осторожный, такой предусмотрительный во всем, что касается человеческой жизни… и вдруг он ведет себя так, как если бы на его месте находился покойный герцог Карл.
– Вы хотите сказать, что он истребляет тех, кто оказывает ему сопротивление?
– Да, что-то вроде этого. Король начинает с того, что приказывает Рене Лотарингскому сидеть смирно и отправить свои войска обратно. Затем он подкупает Сигизмунда Австрийского с тем, чтобы тот оставался в своем Тироле; и потом то же самое проделывает со швейцарцами, чтобы они не претендовали на большее, нежели уже имеют. Вслед за этим, как раз после вашего приезда, мы занимаем земли, прилегающие к реке Сомме. И тогда!..
И тут Коммин, для которого политика стала его второй натурой, пространно и со всеми подробностями рассказал хозяйке замка, как Людовик XI под ложным предлогом о защите достояния Марии Бургундской, которая, между прочим, является его крестницей, дабы употребить его с пользой для сироты, как и полагается хорошему крестному отцу, вторгся в графства Пикардию и Артуа. Многие города – Абвиль, Дулан, Мондидье, Руа, Корби, Бапом и прочие – были сданы почти без борьбы, не имея возможности обжаловать его действия; зато другие, где, вероятно, еще сохранились бургундские губернаторы, отказались сдаваться и призвали на помощь Марию Бургундскую.
Этим самым они, без сомнения, навлекли на себя гнев короля Франции, их постигла печальная участь: приступы, грабежи, казни именитых граждан, выселение жителей и разрушение целиком или частично деревень, замешанных в сопротивлении. Это был уже не тот паук, терпеливо ткущий свою паутину в тиши кабинета, это был Аттила, отправившийся во главе своего войска за добычей.
– Вот каким образом, – заключил Коммин, – между королем и мною возникли разногласия. Я упрекнул его в величайших бесчинствах, которые так плохо сообразуются с его характером, а он в ответ бросил мне упрек в том, что во мне все еще жив фламандский дух и что я симпатизирую его врагам. Вот почему, как вы сами догадываетесь, я на пути в Пуатье. Единственным утешением мне служит то, что я смогу заехать в город Туар и повидаться с госпожой Элен, моей распрекрасной супругой.
– Это верно, вы видите ее не очень часто. Разве это в порядке вещей, когда жена, а вместе с нею и все домочадцы вынуждены жить взаперти в поместье, тогда как ее супруг постоянно находится при дворе своего государя? – в задумчивости произнесла Фьора. – Такое впечатление, что вы навещаете свою супругу только в тех случаях, когда просто не можете этого избежать? Вы кажетесь мне довольно странными людьми, вы все – и французы, и бургундцы! У нас не так, муж и жена живут вместе, пока смерть не разлучит их. И не говорите мне, что здесь так принято, что такова жизнь буржуа. Монсеньор Лоренцо и донна Кларисса, его супруга, разве они не живут всегда под одной крышей или, по крайней мере, в одном и том же городе. Но здесь все иначе, король обитает в Ле-Плесси, а королева в Амбуазе; ваша супруга находится в Туаре, а вы подле короля, и…
Во время разговора Фьора оживилась. Ее бледное, как слоновая кость, лицо слегка раскраснелось, а в огромных серых глазах заблестели слезы. Одновременно в голосе, которым она так страстно произносила эти речи, послышались какие-то надрывные нотки. Некоторое время Коммин созерцал ее, не произнося ни слова, наслаждаясь ее красотой, которая была близка к совершенству, напоминая полураспустившийся бутон розы.
Она сидела в резном, с высокой спинкой кресле из дубового дерева, уютно обложенном мягкими подушечками из серебристо-зеленой парчи, отблески которой, попадая на ее платье, создавали впечатление света, мерцающего в глубине речных вод. Само платье из мягкой белой шерстяной ткани было вышито мелкими листиками ивы и светло-сиреневыми цветами фиалки, которые, сплетаясь между собой в гирлянды, украшали рукава, глубокое декольте, и низ юбки. Ее красивые волосы, переплетенные лентами, были уложены в толстую косу, которая скользила вдоль ее длинной изящной шейки, отчего Фьора казалась совсем юной.
В этом простом наряде она была еще более обворожительна, чем всегда. Однако от проницательного взора сира д'Аржантона не ускользнуло, что под мягкими просторными складками ее платья, которое выше талии было схвачено широким серебряным поясом, тело ее казалось слегка округлившимся. Все это заставило его взглянуть на нее совсем по-другому: он увидел в ней теперь не только чрезвычайно обольстительное и необыкновенно отважное существо, но также женщину, ставшую вдруг слабой и беззащитной ввиду ее приближающегося материнства, которая, вероятно, не знает ничего о своем любимом человеке; женщину, которая с превеликими трудностями, но приспособилась к этому раздельному существованию супругов, вызванному традициями придворной жизни и суровыми законами войны.