Отвернувшись, Джон бросил взгляд вдоль улицы, вдоль рядов машин, припаркованных, как принято в Париже, на тротуаре. Мимо промчался, сверкая фарами, спортивный «форд». Квартал был короткий и хорошо освещенный. В другом его конце, у станции надземки, возвышалось ультрасовременное восьмиэтажное здание отеля, чьи бетонные стены были выкрашены в бежевый цвет, чтобы не выделяться из общего ряда жилых домов.
Развернувшись, агент решительно зашагал к отелю. Добрых полчаса он проторчал в вестибюле, делая вид, будто кого-то ждет, а на самом деле наблюдая сквозь высокие окна, не следит ли кто за ним. Но «хвоста» не было, и за это время никто не выходил из дома Терезы Шамбор и не входил в него.
Еще немного побродив по отелю, Джон обнаружил, что дверь черного хода выводит в переулок, и, выскользнув из здания, поспешил обратно к перекрестку. Он не заметил слежки ни в вестибюле, ни вообще в окрестностях гостиницы — шпиону негде было бы спрятаться здесь, разве что в выстроившихся по обе стороны улицы машинах, но все они были вроде бы пусты. Кивнув самому себе, Смит твердым шагом двинулся к дому мадемуазель Шамбор.
В подъезде был установлен домофон; карточка с именем Терезы Шамбор была вставлена в паз у звонка в третью квартиру. Джон позвонил, назвав свое имя и цель визита.
Когда двери лифта распахнулись, хозяйка уже стояла в дверях. На ней был белая юбка, белая же шелковая блуза с высоким воротником и туфельки цвета слоновой кости на высоком каблуке. Тереза Шамбор походила на одну из картин Энди Уорхола — белое на белом, и только кроваво-красные пятна притягивали и приковывали взгляд — помада на полных губах и коралловые цепочки-серьги, да еще кудри цвета воронова крыла, зловещей тучей окаймлявшие бледное лицо. Эффект получался совершенно театральный. «Действительно, — подумал Джон, — прирожденная актриса». Хотя с тем же успехом это мог быть и рефлекс; выработанный опытом.
Похоже было, что Тереза Шамбор собиралась уходить, — на плече ее висела черная, довольно массивная сумка.
— Не знаю, что нового я смогу вам рассказать об отце или о том несчастном в больнице, который, кажется, был с ним в лаборатории, когда... когда произошел взрыв, мистер... мистер Смит, да? — проговорила она, когда Джон шагнул к ней через порог. По-английски она говорила без малейшего акцента.
— Доктор Джон Смит, совершенно верно. Не уделите ли мне буквально десять минут? Мы с доктором Зеллербахом давние и близкие друзья, мы выросли вместе...
Тереза Шамбор глянула на часы, прикусив губу жемчужными зубками, будто подсчитывала что-то в уме.
— Хорошо, — кивнула она. — Десять минут. Заходите. Сегодня у меня спектакль, но разминку можно немного урезать.
Квартира выглядела совершенно иначе, чем ожидал агент, судя по вычурному фасаду здания. Две стены были на современный манер целиком стеклянными. Высокие, тоже стеклянные двери вели на балкон-галерею, огражденную чугунной решеткой.
С другой стороны, комнаты были просторными, но не громадными, обставленными изящной антикварной мебелью разных эпох — от Людовика XIV до Второй империи, вперемешку. Только присущий парижанам вкус хозяйки позволял гостиной не выглядеть загроможденной и нелепой; скорее в этой анахронистичной обстановке проглядывала некая невозможная гармония. Сквозь полуоткрытые двери Джон мог заглянуть в остальные помещения — две спальни и маленькая, но разумно обставленная кухня. Все очень величественно, современно и одновременно уютно.
— Прошу, — окинув агента коротким взглядом, хозяйка указала на массивную софу эпохи Второй империи.
Джон улыбнулся про себя — похоже, Тереза Шамбор сумела с первого взгляда определить вес гостя, потому что сама она опустилась в гораздо более изящное кресло эпохи Людовика XV. В дверях она показалась ему рослой и крупной, но вблизи агент осознал, что в хозяйке дома не больше пяти футов шести дюймов. И все же она могла заполнить собой не только дверной проем, но и всю гостиную. Джон понял, что на сцене мадемуазель Шамбор могла казаться рослой или невысокой, нежной или грубой юной или старой. Создаваемый ею образ скрывал истинный ее облик, подчиняя гостиную с тем же успехом, что и зрительный зал.
— Благодарю, — проговорил он. — Вы знали, что Марти... доктор Зеллербах работал с вашим отцом?
— Что это именно он — не знала. Мы с отцом были близки, но работа у нас обоих настолько разная и требующая таких усилий, что мы встречались не так часто, как нам хотелось бы. Но мы часто болтали по телефону, и отец вроде бы упоминал, что у него появился замечательнейший, хотя и весьма странный сотрудник — эксцентричный отшельник из Америки, страдающий от редкой формы шизофрении, и одновременно — компьютерный гений. Этот человек — отец называл его просто доктор Зет, — судя по его словам, просто ворвался к нему в лабораторию как-то утром, примчавшись прямо из аэропорта, и вызвался помочь. Когда отец понял, с кем имеет дело, то открыл ему все, и вскоре доктор Зет выдвинул несколько оригинальнейших идей. Он сильно помог отцу в работе... но это все, что я знаю о вашем друге. Мне очень жаль, — добавила она.
Ей действительно было жаль — Джон слышал это в ее голосе. Жаль Марти, и отца, и Джона Смита, и саму Терезу Шамбор. А еще в этом голосе слышались отзвуки взрыва, унесшего жизнь ее отца. Взрыва, оставившего ее в душевном оцепенении, в провале между безоблачным прошлым и жутким настоящим.
— Вам тяжелей, — промолвил он, заметив в ее глазах боль. — У Марти, по крайней мере, есть хороший шанс выкарабкаться.
— Да. — Тереза чуть заметно кивнула. — Пожалуй.
— Ваш отец ничего не говорил о том, что кто-то может желать ему смерти? Или кто-то хочет похитить его работу?
— Нет. Я уже говорила, доктор, мы виделись нечасто, но в последний год это происходило особенно редко. Мы даже по телефону мало говорили. Он почти не выходил из лаборатории.
— Вы знаете, над чем он работал?
— Да, над ДНК-компьютером. Все об этом знали. Он ненавидел тайны. Всегда говорил, что в науке нет места бессмысленному эгоизму.
— Я слышал, что за последний год он изменил свое мнение. Вы не догадываетесь о причинах этого?
— Нет. — Это было сказано без колебаний.
— Новые друзья? Женщины? Коллеги-завистники? Нужда?
Тереза едва не улыбнулась.
— Женщины? Едва ли. Конечно, детям, особенно девочкам, судить трудно, но у отца едва хватало времени для мамы, когда та была жива, хотя он ее и обожал. Только это и позволяло ей мириться с соперницей-лабораторией. Отец был, как это у вас, американцев, говорят, работоголик. В деньгах он никогда особенно не нуждался — даже зарплату свою тратить до конца не успевал. Друзей у него почти не было, только коллеги, но все они работали с ним давно и особенной зависти не испытывали. Да и с чего бы — все они ученые с именем.
Смит готов был ей поверить. Нечто подобное можно было услышать о большинстве ведущих ученых; особенно часто звучало слово «работеголик». Завистников среди них тоже попадалось немного — для этого они слишком самолюбивы. Вот конкуренция в научной среде была необыкновенно жестокой, и мало что могло так порадовать ученого, как ошибки, фальстарты и неудачи коллег. Но если тот же коллега придет в научной гонке первым к финишу, ученый скорее поаплодирует удачливому сопернику — и вернется к работе, чтобы развить его успех.