— А, спортсменка?
И каждый раз Танюшка удивляла новым увлечением, как и сегодня. Наблюдая девочку с детства, Марья Филипповна всякий раз поражалась ее завидному здоровью, любопытству и радостному восприятию жизни. Таня никогда ни на что не жаловалась.
Марья Филипповна уже привыкла отвечать на кучу девчачьих вопросов. Старалась рассказать побольше, например, про асептику и антисептику. Танюшка на месте не сидела. «А это что?» Приходилось объяснять, для чего корнцанг нужен и почему инструменты под тряпкой лежат. Иногда девочка своими «зачем» да «почему» ставила пожилую, уже на пенсии, врачиху в тупик. Вот и сейчас:
— То, что гинеколог — ладно, но лор-то здесь при чем? Я же не на ушах кататься собираюсь.
Марья Филипповна, заполняя бланки, только плечами пожала.
— Так… Бери карточку под мышку и иди сейчас во флигель, к гинекологу. Там народу поменьше.
Уютно устроившись в обитом дерматином кресле, Таня заняла очередь. Впереди была отекшая, с пигментными пятнами на лице баба. Жаловалась на ноги, извиняясь тем самым за расстегнутые сапоги, голенища которых болтались по полу.
Еще одна тетка со впалыми глазами и беззубым ртом периодически доставала из кармана носовой платок, судорожно в него дышала, издавая отчетливо уловимый свист носом.
Вид беременных несколько развеселил Таню. Прям вирус какой-то. Она оглядела очередь, выудила заткнутую за пояс вельветовых джинсов карточку, одернула свитер и стала листать увесистую тетрадку. Пыталась разобрать непонятную скоропись.
Прикрепленные к отдельным страничкам результаты многочисленных анализов были вовсе загадочны. Надо же, как много. Сколько себя помнила, никогда не болела.
Лейкоциты. РОЭ. А это что?
Когда наконец попала в заветный кабинет, о котором была наслышана, нашла, что здесь довольно интересно, особенно это гестаповское полулежачее кресло с идиотскими вертушками подлокотников.
На вопрос: «Живете?» — Таня ошалело задала встречный: «А вы?»
С легким омерзением она покидала кабинет в уверенности, что если здесь и появится когда, то только в случае самой крайней нужды. Впечатлениями даже с матерью потом не поделилась. Все поползновения что-то из нее выудить обернулись для Ариадны Сергеевны против себя же самой.
— Тебя, Адочка, ухогорлонос героической мамашей обозвал. Говорит, если ребенок до четырех лет молчит, любая другая давно по врачам бы затаскала.
Мать побледнела. Начала было объяснять, что невропатолог или там дефектолог — тяжкое испытание для психики маленького ребенка, но Таня резко ее оборвала:
— Ты хоть помнишь, что первое я сказала, когда заговорила?
— Нет, — вконец растерялась Ада и внимательно посмотрела на дочь.
Таня взгляд выдержала, кивнула и вышла из кухни, оставив мать с невымытой чашкой в руке.
Ариадна Сергеевна солгала дочери, что случалось чрезвычайно редко. Первые ее слова она помнила прекрасно…
В тот вечер ее пожилой муж и официальный отец Танечки Всеволод Иванович Захаржевский, академик, лауреат Сталинской премии, директор Института микробиологии, возвратился домой немыслимо грязный и в отвратительном расположении духа. Он ездил под Тосно на опытное кукурузное поле. Это поле было детищем личной инициативы товарища академика, проявленной в свете последних решений партии и правительства. Строго говоря, кукуруза была не совсем по профилю возглавляемого Захаржевским института, но так необходимо было напомнить о себе на самом верху, где про академика стали в последние годы потихоньку забывать! И Всеволод Иванович не ошибся: инициатива получила самую серьезную поддержку, о его почине писали газеты, академика пригласили выступить на Президиуме Академии наук, на Пленуме ЦК, по телевидению… Но вот в области практической пошли неприятные проколы. Ну, не желала эта дрянь зеленая плодоносить как следует на скудных северных подзолах, солнышка, зараза, требовала. Царица полей, мать ее!.. И академику частенько приходилось выезжать в поле, устраивать нахлобучки недобитому менделисту-морганисту Логинову, которому руководство в лице академика оказало высокое доверие, поручив возглавить этот ответственный участок. За вредность характера и направленности мыслей. Генетик хренов, продажный девка империализма! Или как правильно — продажный девк?
Сволочь, одним словом. А сегодня вообще политическую диверсию устроил! Вызвал его академик на ковер, то бишь на межу возле поля, принялся, как положено, делать вливание. А тот выслушал спокойненько так, подхватил Всеволода Ивановича под ручку и со словами: «Видите ли, у нас главные сложности не здесь, а там, позвольте покажу», — завел шагов на пять в борозду. А там грязь, глина мокрая, органические удобрения. Опомнился академик, уже выше щиколотки в этом добре увязнув. Это в ботиночках чехословацких, в брюках девятисотрублевых!.. Ну ничего, он еще попляшет, наймит глумливый! Вылетит из института по статье — это как пить дать. А еще надо с грамотными людьми посоветоваться, может, и уголовную статейку нарисовать получится, хотя бы за хулиганство. Жаль, не прежние времена нынче. Сплошной либерализм развели…
Свой гнев на Логинова академик по инерции перенес на домашних. Сначала влетело домработнице Клаве — за непроворность и тупость. Потом Никитка, выбежавший в прихожую встречать отца, тут же с воем бросился в детскую, получив увесистый подзатыльник. Академик прошествовал в столовую, куда перепуганная Клава поспешно принесла глубокую тарелку с борщом, сотейник с неостывшими голубцами и плошку рыночной сметаны. Всеволод Иванович с мрачным видом до крошечки уговорил всю эту снедь, но настроение не улучшилось нисколько. Он зычным голосом вызвал в столовую жену и принялся выговаривать ей за какое-то примерещившееся ему упущение, постепенно переходя на крик. Академик вошел в такой раж, что не заметил ни распахнувшейся двери в спальню, ни стоящей в проеме Танечки. Разбуженная гвалтом, она стояла насупившись, ручонки теребили складки ночнушки, тянули атласные ленточки на вороте. Склонив голову со всклокоченными на макушке рыжими кудряшками, она хмурила сведенные бровки и следила за тем, что происходит в комнате.
Академик брызнул слюной в лицо Аде. Ту передернуло, и академик зашелся фальцетом:
— Всю жизнь для тебя… — и вдруг замер от оглушительного детского визга.
Малышка даже зажмурилась со стиснутыми кулачками. Потом так же внезапно замолчала, прошлепала босыми ножками к затихшему папаше и, четко, раскатисто артикулируя "р", произнесла:
— Закрой рот, байло. Чтоб ты усрался.
Академик как подкошенный упал на диван и, вылупившись на дочку, как на привидение, стал хватать ртом воздух. Ада было кинулась к мужу, но подхватив дочку на руки, разрыдалась, осыпая поцелуями куда придется.
— Говорит Танечка! Говорит солнышко! Севочка! Глянь!
Академик поднялся с дивана, безвольно опустил голову и ушел к себе, шаркая шлепанцами по паркету.