— Этот человек ранен.
Фиолетовый синяк был виден даже на черной коже.
— Можешь поговорить с ним, — предложил Питер.
— Что случилось с вашей спиной? — спросил Крейг на синдебеле, и человек тут же ответил:
— Меня наказали.
— За что?
— За драку.
Питер подозвал охранника и о чем-то тихо поговорил с ним.
— Он ударил другого заключенного оружием, сделанным из заостренной проволоки, — объяснил он Крейгу. — Лишен мяса и табака на два месяца, наказан пятнадцатью ударами тяжелой палкой. Именно такое антиобщественное поведение мы пытаемся предотвратить.
— Завтра вы осмотрите лагерь, — сказал Питер, когда они шли по плацу мимо побеленной стены. — Мы уедем рано утром.
Они поужинали с офицерами в столовой, причем пища отличалась от той, что давали заключенным, лишь наличием прядки жилистого мяса непонятного происхождения и сомнительной свежести. Поужинав, Питер Фунгабера покинул с офицерами блиндаж, оставив Крейга с Сэлли-Энн.
Прежде чем Крейг придумал, что следует сказать, Сэлли-Энн резко встала и вышла из блиндажа. Терпение Крейга практически иссякло, и он рассердился на нее. Вскочив, он последовал за ней и нашел ее на одной из пулеметных площадок. Она сидела на мешке с песком, поджав колени, и смотрела на расположенный внизу лагерь. Почти полная луна уже поднялась над горами на горизонте. Она не обернулась, когда Крейг подошел, и он почувствовал, что гнев исчез так же внезапно, как и появился.
— Я вел себя, как свинья, — сказал он.
Она ничего не сказала, только крепче сжала колени.
— Я переживал не самое лучшее время, когда мы впервые встретились, — упрямо продолжал он. — Не буду утомлять подробностями, но книга, которую я пытался написать, не получалась, я не знал, что делать. Я отыгрался на вас.
Она по-прежнему словно не слышала его. В лесу за двойным ограждением вдруг раздался ужасный крик, за которым последовал безрадостный хохот, переходивший в плач и завывания, и тут же кто-то ответил завыванием и хохотом, постепенно переходившем в вопли агонии в дюжине точек по периметру лагеря.
— Гиена, — сказал Крейг, и Сэлли-Энн поежилась и выпрямилась, готовая встать.
— Прошу вас. — Крейг услышал нотки отчаяния в своем собственном голосе. — Еще минуту. Я отчаянно искал возможность извиниться.
— В этом нет необходимости, — сказала она. — Слишком дерзким с моей стороны было полагать, что вам понравятся мои работы. — Ничто в ее голосе не говорило о стремлении помириться. — Полагаю, сама напросилась, а вы поставили меня на место!
— Ваши работы… ваши фотографии… — он говорил едва слышно. — Они испугали меня. Вот почему моя реакция была такой язвительной, такой мальчишеской.
Она повернулась, чтобы посмотреть на него, и луна посеребрило ее лицо.
— Испугали?
— Привели в ужас. Понимаете, я был не способен работать. Я начинал думать, что действительно был писателем одной книги, что книга была лишь счастливой случайностью, что у меня совершенно нет таланта. Я возвращался к буфету и каждый раз находил его пустым…
Она не отрываясь смотрела на него таинственно темными глазами, чуть приоткрыв рот.
— …а потом вы нанесли удар этими проклятыми фотографиями и предложили им соответствовать.
Она едва заметно покачала головой.
— Возможно, вы не хотели, чтобы предложение прозвучало так, но для меня это был вызов. Вызов, принять который у меня не хватило смелости. Я был напуган, набросился на вас, о чем страшно жалею с той самой минуты.
— Вам они понравились?
— Они потрясли мой маленький мирок. Они снова показали мне Африку и наполнили меня тоской. Увидев их, я понял, что потерял. Меня обуяла тоска по родине, словно маленького мальчика в первую ночь в школе-интернате. — Ему было стыдно за свой прерывающийся от волнения голос. — Это ваши фотографии заставили меня вернуться сюда.
— Я этого не знала, — сказала она.
Крейг чувствовал, что глаза заполнились слезами, знал,
что если попробует заговорить снова, это будет скорее рыдание, а не нормальный голос.
Внизу в лагере кто-то начал петь чистым тенором, доносившимся до вершины холма, так что Крейг мог понять слова. Это был старинный боевой напев воинов-матабелов, но сейчас он исполнялся как похоронная песнь, выражавшая, казалось, все страдания и всю трагедию континента. Даже гиены перестали хохотать, пока продолжалась песня:
Кроты — под тяжестью земли.
«Они мертвы» — спрашивают дочери машобане.
Прислушайтесь, прелестные девы, разве вы не слышите,
Как кто-то шевелится в темноте.
Голос певца наконец смолк, и Крейг представил сотни молодых воинов, лежавших на циновках и, так же как и он, опечаленных песней.
— Спасибо, что вы сказали, — снова заговорила Сэлли-Энн. — Знаю, чего вам это стоило.
Она легонько прикоснулась к его руке кончиками пальцев, и от этого прикосновения затрепетало его сердце.
Потом она легко спрыгнула с парапета и скользнула в окоп. Он услышал, как задернулась занавеска на входе, потом увидел вспышку спички, когда Сэлли-Энн зажгла свечу.
Он знал, что не сможет заснуть, поэтому остался на площадке, послушать африканскую ночь, посмотреть на луну. Постепенно он почувствовал, как с ними приходят слова, словно заполняется водой пересохший колодец, ощутил, как исчезает печаль, а ее место занимает возбуждение.
Он спустился в блиндаж и зажег свечу, потом достал из сумки блокнот и шариковую ручку. Слова кипели и пенились в голове, как молоко на плите. Он коснулся ручкой линованной бумаги, и она заскользила по строчкам, как живое существо. Слова били из него струей долго сдерживаемого оргазма и ложились на бумагу. Он прекращал писать только для того, чтобы заменить огарок новой свечой.
К утру глаза его покраснели, их жгло от напряжения. Он чувствовал слабость, словно пробежал слишком большую дистанцию чересчур быстро, но в то же время он чувствовал странный восторг, глядя на исписанный на три четверти блокнот.
Приподнятое состояние не оставляло его все залитое ослепительным солнцем утро, восторг даже усилился, когда он понял, как изменилось отношение к нему Сэлли-Энн. Она по-прежнему была замкнутой и молчаливой, но, по крайней мере, слушала, что он говорит, и отвечала серьезно и продуманно. Пару раз она даже улыбнулась, в эти моменты ее слишком крупный нос и большой рот чудесно гармонировали с остальными частями лица. Крейг чувствовал, что ему трудно сосредоточиться на положении людей, ради которых они приехали сюда, пока он не услышал, как Сэлли-Энн не заговорила с ним — впервые непринужденно, — не понял, как она сочувствует им.
— Было бы так просто отнестись к ним, как к злостным преступникам, — пробормотала она, наблюдая за их лишенными выражения лицами и настороженными взглядами, — если забыть о том, что они были лишены какого бы то ни было человеческого влияния. Многих из них захватили прямо в классах, когда им едва исполнилось десять лет, и вывезли в тренировочные лагеря партизан. У них никогда ничего не было, никакой собственности, кроме АК-47 в руках. Разве мы можем рассчитывать на то, что они будут уважать право собственности других? Крейг, спросите, сколько ему лет.