— Это серьезное обвинение. — Он тоже терял контроль над собой. — Ты можешь доказать?
— Нет нужды доказывать, мы оба знаем, что это так.
— Ты не можешь идти с ним. — Брат сменил тему. — Он искалечен.
— Его можно нести на носилках. Носильщиков у нас достаточно.
— Какой дорогой вы пойдете? — спросил Зуга. — Он не переживет пути, которым мы сюда пришли, а путь на юг не отмечен на карте.
— Отец в дневнике сам нанес на карту невольничью дорогу. Мы пойдем по ней. Она приведет прямо к побережью.
— И главные цели экспедиции останутся недостигнутыми? — быстро спросил Зуга.
— Главными целями было найти Фуллера Баллантайна и представить отчет о работорговле. Отца мы нашли, а отчет сможем представить, если пойдем к морю по невольничьей дороге. — Робин замолчала и сделала вид, что ее внезапно осенило: — Ах, милый, как я сразу не догадалась, ты ведь говоришь о золоте и слоновой кости. Это ведь и есть главные цели экспедиции, разве не так, дорогой братец?
— У нас есть обязательства перед попечителями.
— И никаких обязательств перед несчастным больным человеком там, на холме? — Робин театрально вскинула руку и затем испортила весь эффект, топнув ногой. Разозлившись на себя не меньше, чем на него, она заорала: — Я заберу отца на побережье, и чем скорее, тем лучше!
— А я говорю, не заберешь.
— А я говорю, пошел ты к черту, Моррис Зуга Баллантайн! — Ругательство доставило ей мрачное удовлетворение, она повернулась и быстрым шагом пошла прочь, размашисто ступая длинными ногами в туго облегающих брюках.
Через два дня Робин была готова выступать. После встречи у реки все разговоры между ней и Зугой проводились в виде обмена записками, и Робин поняла, что брат сохранит копии всей их переписки, чтобы позднее удостоверить ее действия.
Она коротко отвергла его распоряжение не отправляться в путь с больным человеком. Зуга перечислил, аккуратно пронумеровав, полдюжины веских причин, по которым ей следует остаться. Получив ее письменный отказ, он отправил наверх в маленькой потной ручке Юбы еще одно послание, весьма великодушное, написанное, как с горечью поняла Робин, не для нее, а для будущих читателей.
«Раз уж ты настаиваешь на этом безумстве», — начал он и далее предлагал ей в качестве защиты весь отряд готтентотских пехотинцев — за исключением сержанта Черута, который выразил желание остаться с Зугой. Под командованием капрала воины составят эскорт, который сможет, как выразился Зуга, «в целости и сохранности доставить тебя и твоего подопечного на побережье и защитить в пути от любых опасностей».
Брат настаивал, чтобы она забрала почти всех имеющихся носильщиков. Себе он оставит пятерых носильщиков, чтобы нести самые необходимые вещи, и четырех оруженосцев — Мэтью, Марка, Люка и Джона.
Зуга также велел ей забрать винтовку «шарпс» и все оставшиеся припасы, она должна была снабдить его «только достаточным количеством пороха и пуль, а также необходимым минимумом лекарств, чтобы я сумел выполнить дальнейшие задачи экспедиции, которым придаю первостепенное значение».
Он заново перечислял все причины, по которым следовало оставить отца на холме, и еще раз просил ее пересмотреть решение. Робин избавила его от необходимости снимать копию, просто вернув письмо с припиской: «Мое решение твердо. Я отправляюсь к побережью завтра на рассвете». Она поставила дату и расписалась.
На следующее утро, до восхода солнца, майор прислал на холм команду носильщиков и носилки из шестов мопане. С шестов содрали грубую кору и связали веревками из сыромятной кожи недавно убитой антилопы. Сиденье носилок было сплетено из тех же кожаных ремней. Чтобы Фуллер Баллантайн не вывалился из носилок, его пришлось привязать.
Робин шла позади носилок, пытаясь успокоить сидящего в них сумасшедшего старика. Когда они спустились в лагерь, провожатые-готтентоты и носильщики были готовы выступать. Зуга тоже ждал ее, стоя чуть поодаль, словно уже отмежевался от них, но сестра подошла прямо к нему.
— Наконец-то мы узнали друг друга, — хрипло сказала она. — Мы больше не можем уживаться вместе, Зуга. Я сомневаюсь, что мы когда-то могли жить мирно или еще сможем в будущем, но это не значит, что я тебя не уважаю, а люблю я тебя даже больше, чем уважаю.
Зуга вспыхнул и отвел глаза. Она не могла не знать, что такое заявление смутит его.
— Я проверил — у тебя сорок пять килограммов пороха, это больше, чем тебе потребуется, — сказал он.
— Ты не хочешь попрощаться с отцом?
Зуга натянуто кивнул и подошел следом за ней к носилкам, избегая смотреть на женщину каранга, которая стояла рядом, и официальным тоном заговорил с Фуллером Баллантайном:
— До свидания, сэр. Желаю вам быстрого безопасного путешествия и скорейшего возвращения в доброе здравие.
Морщинистое беззубое лицо повернулось к нему. Бритая голова в сером свете зари сияла бледным фарфоровым блеском, глаза, живые, как у птицы, безумно сверкали.
— Господь мой пастырь, и не убоюсь зла, — прокаркал Фуллер, шамкая так, что слова получались едва различимыми.
— Совершенно верно, сэр, — серьезно кивнул Зуга. — В этом нет сомнения. — Он по-военному отдал честь, коснувшись фуражки, и отошел назад. Затем кивнул носильщикам, те подняли носилки и двинулись навстречу бледному оранжево-желтому восходу.
Брат и сестра в последний раз стояли бок о бок, глядя, как проходит мимо колонна провожатых и носильщиков. Когда последние из них скрылись из виду и рядом осталась только маленькая Юба, Робин порывисто протянула руки и чуть ли не с яростью обняла Зугу за шею.
— Я пытаюсь понять тебя, неужели ты не ответишь мне тем же?
С мгновение она ждала, что брат готов отбросить чопорность, его застывшее тело обмякло и расслабилось, но потом Зуга снова выпрямился.
— Это не прощание, — сказал он. — Я последую за тобой, как только выполню все, что необходимо. Мы снова встретимся.
Робин опустила руки и отошла назад.
— До встречи, — с тоской согласилась она, жалея, что брат не сумел хотя бы сделать вид, что привязан к ней. — До встречи, — повторила она и отвернулась.
Юба пошла следом за ней в лес, за уходящей колонной.
Зуга подождал, пока не стихло пение носильщиков. Слышался лишь сладкоголосый птичий хор, который приветствует в Африке каждую зарю, да далекий печальный кашель гиены, крадущейся в свое логово.
В нем боролись противоречивые чувства. Он ощущал себя виноватым, что позволил женщине, даже хорошо снаряженной, отправиться в опасный поход к побережью; беспокоился о том, что, когда она достигнет побережья, ее отчет прибудет в Лондон первым; сомневался, насколько достоверны путеводные отметки, оставленные Фуллером Баллантайном; но сильнее всего было радостное облегчение оттого, что теперь он наконец отвечает только за себя и может, не оглядываясь ни на кого, скитаться там, куда занесут его крепкие ноги и еще более крепкая решимость.