Все еще тяжело дыша от усилий, он пополз по крутой крыше и выглянул на Главную улицу как раз в тот момент, когда полицейские начали выводить руководителей стачки.
Пятьдесят констеблей в касках, с ружьями в руках образовали на площади квадрат, и в него вталкивали забастовщиков — с непокрытыми головами, без пиджаков, с закатанными рукавами.
На тротуаре уже собралась толпа, она росла с каждой минутой, новость передавали из окна в окно.
Гарри Фишер насчитал двадцать человек, прежде чем настроение толпы начало меняться.
— Так-то лучше, товарищи, — хмыкнул он, жалея, что не может оказаться внизу, среди них, чтобы возглавить их действия. Толпа сердито напирала, арестованных окликали, выкрикивали оскорбления полицейским и офицеру, который в рупор приказывал разойтись.
Конная полиция принялась оттеснять толпу от арестованных, и, когда вывели последнего, полицейский конвой сомкнулся вокруг кучки удрученных забастовщиков. Одинокий голос запел «Красный флаг», но мало кто подхватил песню. Конвой двинулся к крепости, уводя с собой не только руководителей забастовки, но и всех представителей умеренных фракций, тех, кто выступал против насилия, против преступной деятельности и кровавой революции.
С растущим торжеством Гарри Фишер смотрел им вслед. Первый же удар дал ему мучеников революции и смел всех противников его крайних взглядов. К тому же у него в кармане печать забастовочного комитета. Он невесело улыбнулся и удобнее устроился на скате крыши — ждать, пока стемнеет.
* * *
Марк Андерс отнес тяжелый, крокодиловой кожи портфель генерала к «роллсу», положил на сиденье рядом с шофером и распорядился:
— Вначале в Гроот-Шуур, потом в Городской клуб на ланч.
Он отступил в сторону: генерал вышел из дома и остановился на верхней ступеньке, чтобы поцеловать жену — так, будто отправлялся в далекий крестовый поход. Он стиснул ее в медвежьем объятии, а когда отпустил, что-то прошептал ей на ухо, отчего она шлепнула его по плечу.
— Пойдите прочь, сэр, — строго сказала она, и Шон Кортни, очень довольный собой, начал спускаться. Он улыбнулся Марку.
— Премьер-министр сегодня выступает в парламенте с заявлением, Марк. Я хочу сразу после этого увидеть тебя.
— Хорошо, сэр, — улыбнулся в ответ Марк.
— Я отыщу тебя на галерее для гостей и кивну. Встретимся в вестибюле и пойдем в мой кабинет.
Генерал еще говорил, когда Марк помог ему сесть на заднее сиденье «роллса». Шон всегда неловко двигался боком, потому что приходилось наступать на больную ногу, но неизменно отвергал помощь — он ненавидел слабость в себе еще яростнее, чем в других; как только он удобно сел, то сразу отбросил руку Марка.
Марк не обратил на это внимания и продолжал говорить:
— Заметки к вашему выступлению на заседании Кабинета министров — в первом отделении, — он показал на портфель из кожи крокодила на переднем сиденье рядом с шофером, — а ланч у вас в Клубе, с сэром Гербертом. Кабинет заседает в 2:15, вам нужно ответить на три вопроса представителей оппозиции. Даже у самого Герцога есть вопрос.
Шон проворчал, как старый лев, которому возражает стая:
— Ублюдок!
— Ваши ответы я прикрепил к повестке дня. Я все сверил с Эразмусом и кое-что добавил от себя, так что, пожалуйста, просмотрите ответы, прежде чем вставать; возможно, вы не все одобрите.
— Надеюсь, ты хорошо по ним шарахнул.
— Конечно, — снова улыбнулся Марк. — Из обоих стволов.
— Молодчина, — кивнул Шон. — Вели трогать.
Марк посмотрел, как «роллс» проехал по подъездной дороге, затормозил у ворот и свернул на авеню Родса, и только потом вернулся в дом.
Вместо того чтобы пройти по коридору в свой кабинет, Марк остановился в прихожей и виновато огляделся.
Руфь Кортни вернулась в глубины кухни, а слуг поблизости не видно.
Перешагивая через три ступеньки за раз, он взлетел на галерею и прошел к прочной тиковой двери в ее конце.
Не постучал, просто повернул ручку, открыл дверь, вошел и бесшумно затворил дверь за собой.
От сильного запаха скипидара у него заслезились глаза; прошло несколько секунд, прежде чем они привыкли.
Марк знал, что он в безопасности. Буря Кортни никогда не выходила из священных покоев за двойными дверями, разрисованными золотыми херувимами и летящими голубями, раньше середины утра. Со времени приезда в Кейптаун Буря ложилась так поздно, что даже отец ворчал и сердился.
Марк лежал по ночам без сна, как — он был в этом уверен — и генерал, прислушивался, не раздастся ли скрип колес на гравии подъездной дороги, старался расслышать веселые голоса, мысленно оценивал длительность и страстность каждого прощания; его тревожили чувства, которым он не мог подобрать названия.
Между ними с Бурей Кортни словно пробежала черная кошка. В Натале у них начали устанавливаться взаимоприемлемые отношения с оттенком тепла. Началось с доброго слова и улыбки Бури, потом они стали вместе ездить верхом, потом Марк сопровождал ее на Южный пляж, где можно было бы выкупаться в теплой воде; вместо этого они сидели под солнцем на песке и спорили о религии. Буря переживала период увлечения спиритизмом, и Марк считал своим долгом разубедить ее.
Следующим после религии шагом стало объявление Бури:
— Мне нужен партнер, чтобы разучить новый танец.
Марк заводил граммофон, менял иглы и танцевал под руководством Бури.
— Знаете, на самом деле вы не так уж плохи, — сказала она ему великодушно, улыбаясь, легкая и грациозная в его руках, когда они кружились в пустом бальном зале Эмойени.
— Вы бы и хромого кузнеца научили танцевать.
Она рассмеялась.
— Вы очень любезны, мистер Андерс.
И вдруг все изменилось. С самого приезда в Кейптаун она не улыбалась ему, не разговаривала с ним, а Ирена Личарс, которая собиралась гостить в доме четыре месяца, только переночевала и отправилась назад на следующем почтовом пароходе.
Ее имя с тех пор не произносилось, а Буря проявляла к Марку такую откровенную враждебность, что не могла находиться с ним в одной комнате.
И теперь Марк чувствовал себя в ее мастерской вором, но не мог противиться искушению посмотреть ее последние картины.
В северной стене были пробиты окна от пола до потолка, выходившие на гору.
В центре голого, не покрытого ковром пола стоял мольберт Бури; из другой мебели в мастерской были только стул художника, столярный верстак, уставленный горшочками с красками, и еще один стул на помосте для натурщиков.
У стен стояли холсты всех форм и размеров в рамах, большинство пока чистые. Однажды, когда они еще дружили, Буря даже попросила Марка помочь ей с изготовлением рам. Вспомнив об этом, он почувствовал обиду: она была очень требовательна и проверяла все, что он сделал.