— Ваши сотрудники всегда так себя ведут, когда осматривают… труп?
— Да чего там его осматривать! — сказал Никоненко грубо. — Эка невидаль — труп!
Она помолчала.
— Вам это кажется остроумным, Игорь Владимирович?
— Вы подходили к телу?
— Конечно. Я думала, ей стало плохо, и она упала и, может, ударилась. Я долго не могла понять, что она… мертвая. Я пыталась дать ей воды и посадить…
Никоненко видел воду, разлитую возле тела, но ему даже в голову не приходило, что этой водой Алина Латынина пыталась оживить труп.
— Сколько времени вы на это потратили?
— Не знаю. Минут пять. Или больше.
— Или меньше, — подсказал Никоненко.
Все его раздражало.
Убийство домработницы Алины Латыниной не укладывалось ни в одну из ранее придуманных схем. Не укладывалось настолько, что он даже представить себе не мог, чем хоть приблизительно можно его объяснить, чтобы втиснуть в какую-нибудь схему.
Алинино самообладание злило его. Злило и заставляло нервничать. Желудок болел уже вовсю, тягучей смоляной болью, и больше всего на свете ему хотелось, чтобы этого дела вообще не было.
— Что было дальше?
— Я вышла из квартиры, закрыла за собой дверь и позвонила вам на работу. Потом села в машину и стала ждать.
Значит, оставаться наедине со своей мертвой домработницей она побоялась.
— Ну ладно, — сказал он, преодолевая себя, — давайте все по-новой.
— Как по-новой? — не поняла она.
— Да так. Как давно она у вас работает, сколько ей лет, где живет, какие у вас отношения, какие у нее обязанности, когда вы ей дали ключи от квартиры. Какие у нее были склонности, странности, вкусы и так далее.
— Я ничего не знаю о ее вкусах, — сказала Алина резко. — Она на меня работала, только и всего. О странностях я тоже ничего не знала, пока… пока не увидела ее в своей одежде.
Капитану показалось, что он с разгону ударился головой о чугунный столб. Голова отозвалась басовитым столбовым гудением, которое отдалось в уши и почему-то в глаза.
— В какой одежде?
— В моей, — Алина поднялась и решительно направилась к плите, — мне нужно выпить кофе. Я плохо соображаю.
— Не трогайте здесь ничего! — прикрикнул Никоненко. — Быстро говорите мне, что это за история с одеждой?
— Все, что на ней надето, — мое, — сказала Алина брезгливо. — Джинсы, свитер, куртка. Когда я вошла в квартиру и увидела ее, я думала, что у меня начался бред. Я решила, что это я… лежу. Я не знаю, как это объяснить. Я думала, что у меня раздвоение личности или что-то в этом роде. Я когда-то любила Клиффорда Саймака.
Капитану было не до экскурсов в иностранную литературу.
— Ваша домработница носила вашу одежду?!
— Да. Я не знаю, носила она ее или только один раз надела, но сейчас она в моей одежде.
Это все меняло.
— Вы никогда не замечали, что она носит вашу одежду?
— Нет, конечно! Она отдавала что-то в чистку, потом приносила обратно, и я никогда не проверяла, что она унесла, а что принесла. Я ей доверяла. Я хорошо ей платила и все лишнее барахло всегда дарила ей.
— Одежду, которая на ней, вы ей не дарили?
— Нет. Куртку я месяц назад привезла из Парижа. Специально к весне. Надела только один раз. Свитер ни разу не надевала. Впрочем, какое теперь это имеет значение! Просто она глупая девчонка, и мне ее жалко.
Голос у нее изменился, как будто разбух в горле, и Никоненко подумал — сейчас она наконец сообразит, что именно произошло, и непонятно, что он тогда станет с ней делать.
— А кофе?! — вдруг крикнула она. — Почему я не могу даже выпить кофе?!
— Потому что здесь могут быть отпечатки пальцев, — мрачно проинформировал ее Никоненко.
— Каких еще пальцев?!
— Всяких, — ответил он туманно. — Скажите, Алина Аркадьевна, в последнее время вы с вашей подругой Сурковой ничем таким не занимались?
— Каким — таким?!
— Никто из вас в игре “Как стать миллионером” не выиграл?
— Игорь Владимирович, что вы несете?! — обретая прежний холодный тон светской дамы и директора рекламного агентства “Вектор”, сказала она. — О чем вы?
— Сделки, контракты, большие суммы, какие-нибудь денежные переводы, — он усмехнулся. — Золото. Бриллианты. Наркотики.
— Что — золото, бриллианты, наркотики?
— Не приторговывали?
Костлявая неженственная ручонка сжалась в остренький шишастый кулачок. Глаза за стеклами сиротских очочков сделались злыми и зрачки стали поперек, как у кошки.
— Ну вот что, Игорь Владимирович. Я Лилю не убивала. Если вы хотите сказать именно это, то лучше воздержитесь. Это я только на вид смирная, а на самом деле со мной лучше не ссориться.
— Это вы-то смирная? — поразился Никоненко и спросил, проверяя очередную теорию: — А Федор как себя чувствует?
Она отреагировала именно так, как полагалось:
— У него все в порядке. Мама сказала, что он в школе, его утром мой отец отвез. Вроде все прошло без последствий.
— Что прошло без последствий?
— То, что он видел, как стреляли в его мать, — выпалила она ему в лицо. — Послушайте, Игорь Владимирович, вы только притворяетесь бесчувственной скотиной или вы на самом деле такой? И что это за вопросы про золото, бриллианты и миллионеров? Или это все тонкие милицейские ходы?
— Какие еще ходы, Алина Аркадьевна! — сказал он злобно. — Если бы вы хоть чуть-чуть соображали, вы бы давно поняли, что домработница ваша померла вместо вас. Он ее сдуру принял за вас, потому что на ней были ваши шмотки. Скорее всего, он плохо знает вас в лицо и понятия не имел о том, что вы в Нью-Йорк укатите! Вот я и пытаюсь понять, что это вы за пара такая, вместе с вашей подругой Сурковой? Кому вы мешаете? Что такое вы вдвоем могли натворить? Почему вас хотят убить, да еще в такой спешке — одну за другой? А? Не знаете?
Алина Латынина соображала хорошо, зря упрекал ее капитан Никоненко.
Костистый кулачок разжался и сжался вновь. В обморок она не грохнулась, и лицо не побледнело, и дрожь тоже, кажется, не пронзила все ее существо, как писалось в романах, которые почитывала никоненковская сестра Ирина. Никаких киношных признаков внезапного и сильного испуга.