– Да, – улыбнулась охранница, – реакционеры, которые воображают себя представителями прогресса: они, видите ли, защищают личность от государства. Ты слышала, что сказал Хрущев о венгерских контрреволюционерах?
Лиз покачала головой. Нужно постоянно проявлять интерес, если она хочет заставить охранницу разговориться.
– Он сказал, что там ничего бы не произошло если бы вовремя расстреляли парочку писателей.
– А кого расстреляют сейчас? – быстро спросила Лиз. – После суда?
– Лимаса, – равнодушно ответила комиссар, – и этого жида Фидлера.
Лиз на мгновение показалось, что она теряет сознание. Она вцепилась в подлокотник кресла и села.
– А что сделал Лимас? – прошептала она.
Женщина поглядела на нее крошечными, хитрыми глазами. Она была высокая, толстая и рыхлая с одутловатым лицом и собранными в пучок жидкими волосами.
– Он убил охранника.
– За что?
Женщина пожала плечами.
– А что касается жида, – сказала она, – то он оклеветал честного коммуниста.
– И за это Фидлера расстреляют? – спросила, не веря собственным ушам, Лиз.
– Жиды все одинаковы, – пояснила охранница. – Товарищ Мундт знает, как с ними следует обращаться. Они нам тут ни к чему. Когда они вступают в партию, то считают, что вся партия принадлежит им одним. А когда их отказываются принимать, они заявляют, что против них плетут интриги. Говорят, Лимас и Фидлер действовали против товарища Мундта в сговоре. Ну что, будешь есть? – Она снова кивнула на еду на столе, а Лиз снова отрицательно покачала головой. – Тогда придется съесть мне, – сказала охранница, подчеркнуто демонстрируя свое нежелание. – Картошку, видишь ли, дали. Должно быть, повар в тебя влюбился.
И хихикая над собственной шуткой, она принялась за еду.
А Лиз снова подошла к окну.
В круговороте стыда, страха и горя, в смятении духа главным для Лиз оставалось воспоминание о Лимасе в зале суда, о том, как он неподвижно сидел в кресле, отвернувшись и не глядя на нее. Она подвела его, и он не осмеливался взглянуть на нее перед смертью, не хотел, чтобы она увидела презрение или, может быть, страх, написанные у него на лице.
Но разве она могла поступить иначе? Если бы Лимас рассказал, что собирается делать – а она не понимала этого даже сейчас, – она, конечно, солгала бы, что угодно совершила бы ради него. Если бы он сказал! Ведь он знал ее достаточно хорошо, чтобы понимать, что она поступит так, как он велит, что она станет частью его самого, его волей, его желаниями, его жизнью, его болью, что она молит его только об этом. Но откуда ей было знать, как отвечать на те коварные, завуалированные вопросы? Казалось, не будет конца бедам, которые она причиняет. Пребывая все в том же лихорадочном тумане, она вспомнила, как еще ребенком с ужасом узнала, что каждый ее шаг по земле приносит гибель тысячам крошечных созданий, раздавленных ее ногой. А сейчас, если бы она солгала, или сказала правду, или просто промолчала, она все равно помогла бы погубить человеческое существо. А может быть, и два, потому что там был еще тот еврей Фидлер, который держался с ней так ласково, взял под руку и посоветовал вернуться в Англию. Фидлера расстреляют, так сказала охранница. Но почему именно Фидлера, а не того старика, задавшего ей столько вопросов, или того красавчика, сидевшего впереди между двумя солдатами и все время улыбавшегося? Куда бы Лиз ни повернулась, она неизменно видела его белокурую голову, его гладкое, жестокое лицо и улыбку, словно все это было отличной шуткой. Ее немного утешало лишь то, что Лимас и Фидлер сражались на одной стороне.
Она снова обернулась к охраннице и спросила:
– А чего мы ждем?
Та отодвинула тарелку и встала.
– Указаний. Они решают, останешься ли ты тут.
– Останусь? – переспросила Лиз.
– Все дело в свидетельских показаниях. Фидлера, возможно, еще будут допрашивать. Я ведь уже говорила: есть подозрение, что Лимас и Фидлер действовали заодно.
– Но против кого? И как Лимас мог действовать в Англии? И вообще, как он сюда попал? Он ведь не член партии.
– Это тайна, – покачала головой охранница. – Это касается только Президиума. Должно быть, его привез сюда этот жид.
– Но вы же знаете, – упрашивала Лиз. – Вы же комиссар. Наверняка они вам сказали.
– Может быть, – самодовольно ответила та. – Но это тайна.
Зазвонил телефон. Женщина взяла трубку и мгновение спустя поглядела на Лиз.
– Да, товарищ. Немедленно. – Она положила трубку. – Ты должна остаться тут. Делом Фидлера займется Президиум. А ты пока останешься тут. Так хочет товарищ Мундт.
– А кто такой Мундт?
Женщина хитровато посмотрела на Лиз.
– Таково требование Президиума.
– Но я не хочу оставаться тут, – закричала Лиз. – Я хочу…
– Партия знает о нас больше, чем знаем мы сами, – прервала ее комиссар. – Ты должна остаться. Такова воля партии.
– А кто такой Мундт? – повторила Лиз, но ее вопрос снова остался без ответа.
Лиз медленно шла следом за женщиной по бесконечным коридорам через решетчатые двери с охранниками возле них, мимо железных дверей, из-за которых не доносилось ни звука, по бесконечным лестницам, через огромные помещения под землей, пока ей не начало казаться, что она попала в глубь самого ада, где никто даже не скажет ей, что Алек уже мертв.
Она не знала, сколько уже времени, когда услышала шаги в коридоре. Быть может, часов пять, а может, полночь. Она не спала, а просто сидела и тупо глядела в кромешную тьму, пытаясь хоть что-нибудь услышать. Она никогда прежде не подозревала, что тишина бывает такой страшной. Один раз она крикнула и не услышала в ответ даже эха. Осталась только память о том, что она кричала. Она представила себе, как звук ее голоса бьется о плотную тьму, точно кулаку о стену. Сидя на кровати, она стала двигать руками, и они показались ей тяжелыми, словно она гребла в воде. Лиз знала, что камера очень маленькая, тут были только кровать, раковина без крана и неуклюжий стол. Она заметила все это, когда ее ввели сюда. Потом свет мгновенно погас, и Лиз опрометью бросилась туда, где должна была стоять кровать, ударилась о нее ногой, села да так и сидела, дрожа от страха. Но вот наконец послышались чьи-то шаги. Дверь камеры распахнулась.
Она сразу узнала его, хотя в бледно-голубом свете коридора можно было различить только силуэт. Подтянутая, крепкая фигура, твердый очерк скул и красивые короткие волосы, чуть подсвеченные горевшим позади него светом.
– Я Мундт, – сказал он. – Иди за мной. Скорее.
Голос у него был самоуверенный, но слегка приглушенный, словно он боялся, что его услышат.
Лиз охватил ужас. Она вспомнила слова охранницы: «Мундт знает, как надо обращаться с евреями». Она стояла у кровати, испуганно глядя на него и не зная, что делать.