– Вы меня не слушаете? – Голос незнакомца прервал его размышления. Сейчас он будет запугивать его, потом назовет цену. Эта цена может быть не слишком большой, чтобы не напугать его и не толкнуть на рискованные действия, но цена эта не будет окончательной. Плата за страх не бывает окончательной. Придется платить снова, снова и снова. До самой смерти… Чьей смерти? Так зачем же тянуть? Надо вычислить этого человека и решить вопрос раз и навсегда. Надо обезопасить себя. Господи, как же хочется покоя. Покоя и безопасности! Но их так трудно достичь…
– Вы меня не слушаете!
– Извините, слушаю.
– Вы принесете конверт туда, в тот самый дом, и опустите в ее почтовый ящик. Вы поняли? В ее ящик. В конверте будет три тысячи долларов. И не пытайтесь караулить меня там, возле ящика. Это бесполезно.
– А если конверт возьмет кто-то другой?
– Кто? Она? – В трубке раздался сухой ядовитый смех. – Не волнуйтесь, это не ваша забота. Ваша забота – положить деньги в ящик. После этого вы можете спать спокойно.
Спать спокойно… Этот человек не знает, что говорит. Спать спокойно… Это недостижимая мечта.
– Хорошо, я вас понял. Но мне нужно время, чтобы собрать такую сумму.
– Бросьте вы, это не та сумма! Не пытайтесь тянуть время. Даю вам на все сутки. Потом – пеняйте на себя. Я приму меры.
«Не слишком ли быстро я согласился?» – подумал человек на одном конце провода.
«Не слишком ли легко он пошел на мои условия?» – подумал человек на другом его конце.
Шантажист повесил трубку. Он был взволнован, а когда он волновался, он бледнел. Он бледнел, и на его запястье отчетливым белым полумесяцем выступал короткий шрам.
Вечером того же дня в квартире Валерия Афанасьевича Бруталова раздался звонок.
– Кто здесь?
– Кабельное телевидения. Сбор абонентской платы, – донеслось из-за двери.
– Я вас не впущу, – ответил Бруталов, – я потом сам занесу абонентную плату в вашу контору.
Служащий кабельного телевидения пожал плечами и пошел дальше в обход квартир. Его часто не впускали, если дома были дети, женщины. Но чтобы мужчина… впрочем, в наша время осторожность никому не повредит.
Валерий Афанасьевич перевел дыхание. Его пугали любые звонки, любые шаги на лестнице. Есть такая поговорка – пуганая ворона куста боится… Хотя, впрочем, чего он боялся, он и сам не знал. Как тот человек мог его выследить? Даже если бы в его квартире стоял автоматический определитель номера, это ничего бы ему не дало: он звонил не из дома. Да у убийцы и не было АОНа – это было бы слышно по характеру гудков в трубке. А больше он нигде не мог проколоться. Так что можно спать спокойно.
И Валерий Афанасьевич спокойно заснул. А когда он видел уже десятый сон, у двери его квартиры раздался тихий шорох. Некоторое время отмычка не подходила, но затем послышался негромкий щелчок, и дверь бесшумно отворилась. Мужчина в мягкой обуви крадучись вошел в квартиру, подошел к кровати. Бруталов пробормотал во сне что-то неразборчивое и перевернулся на спину. Неизвестный вынул из кармана чистый платок, смочил его пахучей жидкостью из флакона и прижал к губам спящего. Тот беспокойно завозился и снова затих. Ночной гость достал шприц, отколол кончик ампулы, наполнил шприц ее содержимым и поднял безвольно свесившуюся руку Валерия Афанасьевича. На запястье побледневшей руки отчетливым белым полумесяцем выступал короткий шрам.
В воскресенье вечером к нам ворвалась Катька.
– Ой, девочки, все знаю про Альбертика, ужас какой! Он ее любил безумно, просто обожал. Все ей покупал, на руках носил. Уехал работать в Тюмень, переводчиком, а она тут хахаля завела. И вот он приезжает прямо с самолета, вот такой букет роз, а они там. Хахаль старый, лысый, но богатый. И Альбертик тогда ничего не сказал, букет положил, а сам сел в машину и врезался в грузовик. Хотел насмерть, но не получилось. И тогда его в больницу, в реанимации месяц в тяжелейшем состоянии, а она даже в больницу ни разу не пришла, вот какая гадюка! А когда он чудом выжил и его выписали, он, конечно, с ней развелся. Так она побежала по всем знакомым гадости про него рассказывать. Что говорила – ужас! Мне Алка намекнула, прямо говорить стыдно. А только ей все равно никто не верил. Но он ее так любил, просто обожал! – Катька собиралась начать всю историю по-новой.
– Да ты про кого говоришь-то, – не выдержала сестра. – Ты со своими любовными романами скоро совсем свихнешься!
– И вовсе это не роман, а все правда про Альбертика, – обиделась Катерина, – вот, спроси у Маринки.
– Да, жена у него стерва, он ее до сих пор боится.
– Да любит он ее! До сих пор любит!
При этих словах мне сделалось как-то неприятно внутри.
– Ну уж и любит! Она вчера такое устроила, не представляю, как за это можно любить.
– А что? – Катька прыснула. – Она вас вчера застала? Так ей и надо!
– Да не то чтобы застала, но, сами посудите, сидим мы у него, кофе пьем, все культурно, вдруг она врывается и начинает орать. Какое ее дело, раз они три года в разводе! И такие гадости мне про него сообщила, что у меня чуть уши не завяли.
– А ты что, так и молчала?
– Да нет, я ей полкило мороженого на костюм вывалила.
Катерина закатилась колокольчиком.
– Ой, не могу! А костюм хороший?
– Ага, помнишь, Анька, ты мне на Невском показывала?
– Тысяча баксов? – ахнула сестра. – Я б тебя убила, – добавила он совершенно серьезно.
– Она тоже хотела, только Алик ее держал, пока я не убежала.
– Кино прямо! – заключила Катерина.
Надежда вошла в кабинет доктора Крылова. За столом сидел симпатичный уверенный в себе мужчина средних лет, ближе к пожилому. Его живые карие глаза приветливо смотрели на Надежду. Она отметила про себя, как всегда идут врачам-мужчинам белоснежные крахмальные халаты.
– Слушаю вас, – доктор доброжелательно улыбнулся, – присаживайтесь, пожалуйста.
Надежда села и увидела под стеклом крупную цветную фотографию великолепного бирманского кота.
– Боже, какая красавица! – невольно вырвалось у нее.
– Не красавица, а красавец, – поправил доктор, порозовев от удовольствия, —
Монтгомери, сокращенно Монти. Главный член семьи. Поразительно пушист. А ласковый…
Надежда не устояла перед могучим соблазном и выложила на стол фотографию своего обожаемого рыжего Бейсика. Глаза Крылова засияли. Два заядлых котовладельца, более того – котомана, забыли обо всем на свете и заговорили о единственно важном, единственно существенном предмете – своих хвостатых любимцах.