Уже совсем другую картину Рима дает нам Ювенал, живший более чем двумя столетиями позже Вергилия (II век н. э.):
Тот, кто в Тренесте холодной живет, в лежащих средь горных,
Лесом покрытых кряжей Вольсиниях, в Габиях сельских,
Там, где высокого Тибура склон, – никогда не боится,
Как бы не рухнул дом, а мы населяем столицу
Все среди тонких подпор, которыми держит обвалы
Домоправитель: прикрыв зияние трещин давнишних,
Нам предлагают спокойно спать в нависших руинах.
Жить-то надо бы там, где нет ни пожаров, ни страхов.
Укалегон уже просит воды и выносит пожитки,
Вот задымился и третий этаж, а ты и не знаешь.
В соответствии с нашей синусоидой это конец XIV – начало XV века, последние десятилетия существования Византийской империи. Рим еще не входит в состав Священной Римской империи, он – византийский. Городу почти полтораста лет. Уже много построено здесь знаменитых «древних» сооружений из мрамора, простой же люд теснится по-прежнему в Риме земляном и кирпичном, пусть даже и в трехэтажных домах, по свидетельству Ювенала. (Сравните с описаниями Петербурга у Гоголя, сделанными через 130–140 лет после основания новой столицы России.) То, что пишет Ювенал о Риме, аналогично многим описаниям средневековых городов, разница только в хронологии. Не пора ли ее поправить?
Большая часть больных умирает у нас от бессонниц;
Полный упадок сил производит негодная пища,
Давит желудочный жар. А в каких столичных квартирах
Можно заснуть? Ведь спится у нас лишь за крупные деньги.
Вот потому и болезнь: телеги едут по узким
Улиц извивам, и брань слышна у стоящих обозов, —
Сон улетит, если спишь ты как Друз, как морская корова.
Если богач спешит по делам, над толпы головами,
Всех раздвинув, его понесут на просторной либурне;
Там ему можно читать, писать или спать по дороге, —
Ежели окна закрыть, то лектика и дрему наводит;
Все же поспеет он в срок; а нам, спешащим, мешает
Люд впереди, и мнет нам бока огромной толпою
Сзади идущий народ: этот локтем толкнет, этот палкой
Крепкой, иной по башке заденет бревном иль бочонком;
Ноги у нас все в грязи, наступают большие подошвы
С разных сторон, и вонзается в пальцы военная шпора. [90]
Это время, когда, как сообщается в книге М. Гаспарова, «сенатор Фабий Пиктор… пишет на греческом языке и для греческих читателей первый обзор римской истории, выставляя на вид троянское (византийское) происхождение, исконную доблесть и высокие цели Рима». Правда, историк полагает, что речь идет о II – начале III века. Для нас же здесь важно, что на уровне линий № 6–7 (XIV–XV реальные века) «город (Рим) обстраивается греческими храмами, учреждает новые пышные празднества по греческому образцу…» и что «Все поэты первого столетия римской литературы (Ливий Андроник, Гней Невий и Макций Плавт) происходят… не из Рима, а из более глубоко эллинизированных областей Италии».
Это описание полностью подходит для реальной ситуации, которая сложилась в итальянском Риме, когда сюда валом хлынули греки накануне и после падения Константинополя в 1453 году. Вот о чем пишет Ювенал, причем надо учитывать, что при нем – явно до падения Константинополя – приток греков и других народностей империи еще не столь велик:
Высказать я поспешу – и стыд мне не будет помехой, —
Что за народ стал приятнее всем богачам нашим римским:
Я от него и бегу. Перенесть не могу я, квириты,
Греческий Рим! Пусть слой невелик осевших ахейцев,
Но ведь давно уж Оронт сирийский стал Тибра притоком,
Внес свой обычай, язык, самбуку с косыми струнами,
Флейтщиц своих, тимпаны туземные, разных девчонок:
Велено им возле цирка стоять. Идите, кто любит
Этих развратных баб в их пестрых варварских лентах!
Твой селянин, Квирин, оделся теперь паразитом,
Знаком побед цирковых отличил умащенную шею!
Греки же все – кто с высот Сикиона, а кто амидонец,
Этот с Андроса, а тот с Самоса, из Тралл, Алабанды, —
Все стремятся к холму Эсквилинскому иль Виминалу,
В недрах знатных домов, где будут они господами.
Ум их проворен, отчаянна дерзость, а быстрая речь их,
Как у Исея, течет. Скажи, за кого ты считаешь
Этого мужа, что носит в себе кого только хочешь:
Ритор, грамматик, авгур, геометр, художник, цирюльник,
Канатоходец и врач, маг, – все с голоду знает
Этот маленький грек; велишь – залезет на небо;
Тот, кто на крыльях летал, – не мавр, не сармат, не фракиец,
Нет, это был человек, родившийся в самых Афинах.
Тот же народ, умеющий льстить, наверно похвалит
Неуча речь, кривое лицо покровителя-друга,
Или сравнит инвалида длинную шею – с затылком
Хоть Геркулеса, что держит Антея далеко от почвы,
Иль восхвалит голосок, которому не уступает
Крик петуха, когда он по обычаю курицу топчет.
Все это можно и нам похвалить, но им только вера.
Кто лучше грека в комедии роль сыграет Фаиды,
Или же честной жены, иль Дариды совсем не прикрытой,
Хоть бы рубашкой? Поверить легко, что не маска актера —
Женщина там говорит: настолько пусто и гладко
Под животом у нее, где тонкая щелка двоится.
Весь их народ: где смех у тебя – у них сотрясенье
Громкого хохота, плач – при виде слезы у другого,
Вовсе без скорби. Когда ты зимой построишь жаровню,
Грек оденется в шерсть; скажешь: «жарко», – он уж потеет.
С ним никак не сравнимся мы: лучший здесь – тот, кто умеет
Денно и нощно носить на себе чужую личину,
Руки свои воздевать, хвалить покровителя-друга.
Раз уж о греках зашла наша речь, прогуляйся в гимназий, —
Слышишь, что говорят о проступках высшего рода:
Стоиком слывший старик, уроженец того побережья,
Где опустилось перо крылатой клячи Горгоны,
Друг и учитель Бареи, Барею он угробил доносом, —
Римлянам места нет, где уже воцарился какой-то
Иль Протоген, иль Гермахт, что по скверной привычке
Другом владеет один, никогда и ни с кем не деляся;
Стоит лишь греку вложить в легковерное ухо патрона
Малую долю отрав, естественных этой породе, —
Гонят с порога меня, и забыты былые услуги: