«У Элиота другие настроения». Я стал гадать, знал ли что-нибудь Элиот или нет. Пока нет.
– Да, действительно, я кое-что заподозрил. Что-то там было такое… Почему бы вам не поговорить с Томом и Дэвидом?
– Я уже говорил с Томом и Дэвидом. И они готовы многое сообщить. А вы, я вижу, намереваетесь продолжать пудрить мне мозги. Прекрасно. Только учтите: будете дальше вести себя в том же духе, и Элиот переменит решение. Почему? Да потому, что я ему скажу. Никто не хочет скандальной огласки. Но хотят, чтобы вернули их деньги. Вы же понимаете, если возникнет выбор: деньги или ненадолго подмоченная репутация – и деньги перевесят. Вы уж мне поверьте.
Мне предстояло принять решение. Можно было сознаться в хищении двадцати тысяч долларов и вернуть их. Но для этого требовалось снова залезть в фонд Анны. Я очень сомневался, что Диана меня к нему подпустит. Хотя с другой стороны, у меня возникло ощущение, что Том и Дэвид навесили на меня больше, чем мне перепало, и Барри не поверит, что моя мошенническая активность ограничилась этой суммой. Если я что-нибудь признаю, мне выпишут счет покрупнее; и тогда конец.
– Не имею к этому никакого отношения, – заявил я твердо, как только мог. – Не знаю, что наговорили вам Том и Дэвид. На вашем месте я бы не верил ни одному слову типов, которые, судя по всему, много лет вас надували.
Барри вздохнул. И попытался ослабить воротник – невозможное дело, поскольку он был ему мал на два размера.
– Выходит, продолжаете гнуть свое, – произнес он. – Прекрасно. Дело ваше. Утверждаете, что невиновны? Хорошо, мы предпримем меры.
– И в чем они будут заключаться?
– Мы вас отстраняем. Организуем служебное расследование. После чего вновь обратимся к вашей персоне. И если у меня есть хоть какое-нибудь влияние на начальство, арестуем к чертовой матери. Понятно, приятель?
Я поднялся и вышел из кабинета.
Время шло – неделя, другая, месяц.
Вместо работы я занимался размышлениями. Например, прикидывал, простит ли меня когда-нибудь Диана или нет. Арестуют ли по обвинению в убийстве или обвинят в незаконном присвоении денег. Ничего этого до сих пор не случилось. Но я понимал: еще не вечер.
В первый день безработицы я осознал, что, человек привычки, я запрограммирован каждое утро отправляться на службу. Поэтому сел в поезд и как обычно доехал до Манхэттена, а к вечеру вернулся домой. В немалой степени хандре способствовало окружение: меблированная квартира напоминала номер в мотеле, где отсутствовали горничные. Я чувствовал себя немного Златовлаской, которая переночевала в чужой постели. Словно кто-то должен был вот-вот появиться и выгнать меня вон. Имелись даже намеки на этого «кого-то» – крохотные свидетельства прежних постояльцев.
Например, книжка в бумажном переплете с закладками «Мужчины с Марса, женщины с Венеры». Кто ее обладатель – марсианин или венерианка? Я бы не взялся сказать.
За не слишком чистым унитазом обнаружилась зубная щетка – забавная, с изогнутой ручкой, чтобы добраться до самых труднодоступных мест. Цвета лаванды. Чей это цвет: мужской или женский? Или ничей?
А в ящике стола – лист линованной бумаги с обещаниями, похожими на новогодние обязательства: «Я буду активнее знакомиться с людьми» или «Я избавлюсь от излишней категоричности». И так далее. Я решил, что автор этих строк и хозяин книги – одно и то же лицо, поскольку в них просматривалось истовое стремление к совершенству. «Интересно, а как обстояло дело с нами? – подумал я. – Диана, наверное, с Венеры, а я с Плутона».
Я забрел в библиотеку на Сорок второй улице, потолкался по музею Метрополитен и почти весь день продремал в планетарии Хейдена. Порой я просыпался и таращился на звездный купол, как выходящий из анабиоза астронавт, затерянный во Вселенной.
Ежедневно я звонил Анне. Всегда по сотовому, поскольку мы придумали легенду, будто я отправился на съемки нового рекламного ролика в Лос-Анджелес. Как-то мне пришлось провести там целых два месяца, и мы решили, что это подходящая версия.
– Где ты сейчас? – спрашивала меня Анна.
На студии в Бербанке [39] . На улице в Венис [40] . Во взятой напрокат машине на пересечении Сансет и Ла-Сиенега.
– Круто, – восхищалась Анна.
Диана заявила, что пока не желает со мной разговаривать. Что подразумевалось под словом «пока», она не уточнила. Иногда я звонил, и трубку снимала она. Я надеялся, что наказание кончилось. Но Диана тут же подзывала к телефону дочь. Хотя в каком-то смысле наше общение ничуть не отличалось от того, что сложилось в эпоху Anno Domini [41] , то есть эры диабета Анны. Только теперь в молчании Дианы чувствовалось не горе, a страшный упрек. И если раньше молчание было исполнено бессознательной ласки, то теперь в нем ощущалось затишье, как в третьесортном фильме, когда героиня перед решающим наскоком уверяет своего amigo [42] : «Все хорошо, все спокойно».
Я снова встретил Лусинду в конце февраля, в понедельник, на третьей неделе вынужденного безделья.
Моим первым порывом было немедленно спрятаться, нырнуть поглубже в людской водоворот. Вторым – поздороваться с ней. Наверное, потому, что я обрадовался: она жива и здорова. Бодра и даже с кем-то беседует. Это немного облегчало мне чувство вины.
Я, конечно, вспоминал ее и надеялся, что она сумеет оправиться от того, что сделал с ней Васкес.
Теперь я увидел, что ей это удалось. Круги под глазами исчезли. Она снова была красива – прежняя Лусинда.
Я любовался ею не меньше минуты, а потом перевел взгляд на того, с кем она говорила. Кто это, муж, которого я мимолетно видел у фонтана?
Нет, не муж. Этот был ниже ростом, моложе и одет небрежно. Может, коллега-брокер или сосед?
Похоже, они были на дружеской ноге. Остановились перед газетным стендом и начали что-то весело обсуждать.
А я оказался на ничейной территории: недостаточно далеко, чтобы остаться незамеченным, но и недостаточно близко, чтобы услышать слова. Стоило Лусинде повернуть голову налево, и я как на ладони – ненадежный человек, живое напоминание о перенесенном ужасе.
Я хотел избавить ее от этого. Но главным образом хотел избавить от этого себя.
И бросился наутек. Глядя вперед, чтобы случайно не встретиться с Лусиндой глазами, обогнул край медленно текущей толпы и устремился к лестнице, выводящей на Восьмую авеню.