Он отвернулся от портрета к окну, вглядываясь в холодные застывшие поля. Снег, выпавший на прошлой неделе, еще держался на верхушках холмов.
— Но, дядя, я не понимаю. Как же она могла переехать сюда жить после всего, что произошло?
— Ты считаешь, это было неприлично?
— Нет-нет, я хочу сказать, как она могла принять твое приглашение после всего, что она с тобой сделала?
— Ты не должна на нее сердиться, моя милая. Во всяком случае, из-за меня. Она была серьезно больна; ее родители умерли; все ее деньги перешли к де Вере; ей больше не к кому было обратиться. И потом, мы ведь общались с ней. Может, это была очередная слабость с моей стороны; не сомневаюсь, многие увидели бы в этом полное отсутствие воли.
— Только не я. Ей очень повезло, что у нее был такой друг, — сказала Корделия, взяв его за руку. — Но почему она ушла от мужа, как только заболела? Видел ли после этого своего отца наш папа? И почему папа никогда не говорил о нем? И тетя Уна? И даже ты? Ты когда-нибудь встречался с ним? С Рутвеном де Вере, я имею в виду.
— Нет, моя милая. Не забывай, что я был в Индии и вернулся лишь за год до того, как все это случилось. Если бы моя мать прожила дольше, я бы вообще не вернулся в Англию. И письма Имогены в основном были об Артуре. Я знал, что у них большой дом на Белгрейв-Сквер — кстати, это была первая площадь, которую электрифицировали, — изысканно обставленный, но она об этом даже не упоминала. Так же, как и о своем муже. Разумеется, я написал ей, что вернулся, и она ответила, что с радостью приедет к нам вместе с Артуром повидаться, а еще она очень сожалела по поводу кончины моей матери. Это было ее последнее письмо, а потом я получил телеграмму…
Он опять обернулся к портрету, морщась от болезненных воспоминаний.
— Какого черта она вышла за него замуж? — в сердцах бросила Корделия.
— Думаю, потому, что любила его. Он был красивым, образованным, обаятельным человеком. Даже Уна, которая пошла на свадьбу по моему настоянию, была вынуждена признать это. Да и все говорили, что он был очень внимательным мужем.
— Дядя, пожалуйста, может, хватит его защищать? Ты ведь сам не веришь тому, что говоришь. «Внимательным мужем»… Да у меня от твоей интонации мурашки по коже. Слушая тебя, я ненавижу его еще больше.
— Милая моя, ты все не так поняла. Я не защищаю его, поверь; я просто пытаюсь рассказать тебе, как выглядел их брак в глазах общества. Даже когда он распался.
— Мне плевать, что думали о нем в обществе, я хочу знать, что произошло на самом деле. Почему он больше никогда не видел сына? Почему мой отец никогда не говорил о нем? Дядя, значит ли это, что все вы скрываете от меня какую-то ужасную правду? Мне уже двадцать один год, я взрослая женщина. К тому же правда, какая бы она ни была, не может быть хуже того, что я уже сама себе напридумывала.
— Ты уверена? — тихо спросил он, не отрывая глаз от портрета. Что-то в его голосе вновь заставило ее содрогнуться, хотя она и виду не подала, и какое-то время они стояли молча.
Корделия отчаянно пыталась перенести злость, которую вызывала в ней женщина, предавшая чистую и искреннюю любовь ради денег (разумеется, все дело было в деньгах, ведь вряд ли она выбрала бы де Вере, будь он беден), на знакомое лицо с портрета, но поняла, что это невозможно. Эта женщина — Имогена, которую увидел художник, — была неспособна на обман, жестокость или жадность. Она выглядела такой… невозмутимой, да-да, именно такой… хладнокровной… и этот спокойный взгляд, казалось, проникал прямо в душу… неподвижный, но все равно живой, вибрирующий, зовущий. «Невеста тишины», — подумалось ей, и в тот же миг ее гнев растаял.
— Я понимаю, почему на нее нельзя сердиться, — произнесла она наконец.
— Я рад, что ты поняла, дорогая. Это живой портрет. Его звали Генри Сен-Клео — я имею в виду художника.
— Но ты всегда говорил, дядя, что не знаешь, кто написал портрет.
— Я говорил, что это работа неизвестного художника, что, собственно, не так уж далеко от истины. Но ты права, я лукавил. Когда умер твой отец, я решил не обременять тебя лишними переживаниями, пока в этом не будет необходимости. Но теперь ты уже действительно взрослая, и к тому же пришла пора рассказать тебе кое о чем.
Он опять обратился взглядом к портрету, словно испрашивая разрешения.
— Она познакомилась с ним — с Генри Сен-Клером — в галерее Блумсбери. На скромной выставке пейзажей, среди которых выставлялась и его картина, которая ей очень понравилась. Во всяком случае, так она сказала мне. Она очень живо описала его: веснушчатый, обветренный — он только что вернулся из творческой экспедиции, исходил полземли пешком, спал под деревьями; он был настолько беден, что не мог позволить себе снять угол в деревенской гостинице; изящный, с мальчишеским лицом, делавшим его моложе, чем он был на самом деле, с карими глазами, длинными волнистыми темными волосами — в общем, этюд в коричневых тонах, как он сам шутил, поскольку дополнял свой образ коричневым вельветовым пиджаком, местами заляпанным красками, и коричневыми плисовыми брюками.
Она купила его картину, и они вышли из галереи вместе, дошли до парка, где присели и болтали несколько часов подряд. В тот день, как она призналась, для нее словно впервые выглянуло солнце; он так лучился энергией, радостью… не смотри так на меня, милая, я сам настаивал на том, чтобы она была откровенна. Он предупредил ее, что от природы склонен к меланхолии, но за все время их знакомства она ни разу не видела его в плохом настроении. И, если бы все это ни закончилось так ужасно, я был бы только рад за них, уверяю тебя… впрочем, не буду забегать вперед.
У него была студия над рестораном на одной из улочек Сохо; похоже, семья, владевшая этим заведением, вовсе не говорила по-английски. Он сказал, что ему нравится, когда его окружают люди, говорящие на незнакомых языках; нравились суета на кухне, шум, разноголосица, к тому же он всегда мог спуститься вниз и поесть практически задаром. После долгих лет голодной жизни полученное недавно скромное наследство от дальнего родственника — во всяком случае, так он объяснил ей — избавило его от борьбы за выживание.
Картина, которую она купила — кстати, за две гинеи: он не соглашался брать больше объявленной галереей цены, — была его первой проданной работой. Он уже несколько лет жил в Лондоне, без устали рисовал, если только не приходилось зарабатывать на кусок хлеба чем-то другим (работа, как он признавался, была для него лучшим лекарством от меланхолии), никогда не был доволен своим творчеством и все пытался превзойти самого себя. Он выставлял свои работы, когда бывал в настроении, но вскоре неизменно забирал их, преследуемый мрачной тоской, толкавшей его к жестокой самокритике. Но их дружба — именно дружба, она настаивала на этом, — не только спасла его от уныния, но и заразила идеей собственной выставки, так что он с головой окунулся в работу и начал писать портрет, который сейчас перед тобой.
Ему уже доводилось работать над портретами, он писал их с тем же азартом, что и пейзажи, а его моделями побывали, казалось, все члены ресторанного семейства, но до последнего времени эта живопись не приносила ему удовлетворения. Поначалу ее беспокоило то, что он так увлеченно работает над картиной, которой не суждено быть выставленной. Она приходила к нему в студию так часто, как только могла, при первой же возможности, когда муж — как она думала — был надежно занят работой в Сити. Шли недели, и она замечала, что он становится все спокойнее, увереннее в себе; казалось, он с головой ушел в работу над портретом. Пока он писал, они почти не разговаривали, но те дни молчаливого единения были, по ее словам, самыми счастливыми в жизни…