В тот вечер Беатрис (обычно строго следившая за тем, чтобы они готовили еду по очереди) предложила Корделии свою помощь и на кухне была сама любезность. Потом она спустилась вниз в сногсшибательном темно-синем платье, которого Корделия прежде не видела. Возможно, она просто следовала наказу дяди вести себя прилично, но Корделии показалось, что взгляд Гарри все чаще останавливается на ее сестре, и всю ночь она не сомкнула глаз, то предполагая самое худшее, то ругая себя за ревность и подозрительность. Воскресным утром, гуляя с ним по лесу (Гарри уверял, что его больной ноге нужна физическая нагрузка), она с трудом сдержалась, чтобы не заметить ему, как необычно ведет себя Беатрис, и вместо этого сказала: «Моя сестра очень красивая, не правда ли?»
— Да, действительно, — ответил он, — почти такая же красивая, как вы. — И поцеловал ее, а может, это она поцеловала его, — неважно, но после этого у нее уже не осталось сомнений в его чувствах.
Даже непосвященный заметил бы, что уже к концу следующей недели Беатрис стала прежней. Столь желанного примирения не состоялось; с каждым днем она все больше замыкалась в себе, но в ее отшельничестве появились новые нотки: тревога, озабоченность, рассеянность. Казалось, будто стена, разделявшая сестер, наконец рухнула, но только обнаружилось, что за ней пустота. В следующий приезд Гарри она держалась настолько холодно, что он был вынужден несколько раз спросить у Корделии, не совершил ли он чего-то, что могло обидеть Беатрис. Корделии оставалось лишь заверить его в том, что поводов для беспокойства нет; а то, что ей подсказывала интуиция, она предпочитала хранить в тайне, тем более от него.
Беатрис пребывала в меланхолии в течение нескольких недель, а между тем приближалось лето, и приезды Гарри на уикенд вошли в привычку. В самом начале июня Беатрис отправилась в Лондон, где она собиралась провести несколько дней в Бейсуотере со своей подругой Клаудией. По возвращении в Ашборн она сразу же объявила дяде и Корделии (тетя Уна уже легла спать) о своем решении пойти на курсы машинописи с тем, чтобы потом зарабатывать себе на жизнь в Лондоне.
— Меня берут в школу мисс Харрингей в Марилебоне, а мама Клаудии сказала, что я могу жить у них. Я буду уезжать в город в понедельник утром и возвращаться в пятницу. Я хочу сама зарабатывать, особенно теперь, когда Корделия собирается замуж…
— Он еще не сделал мне предложения.
— Я уверена, что сделает, и очень скоро. И тогда вам понадобятся деньги, которые идут за картины…
— Нет, — отрезала Корделия. — Дядя знает, что доход останется в его распоряжении; он заботился о нас всю свою жизнь, и я не намерена брать ни пенса из этих денег.
Корделия уже обсудила с дядей этот вопрос. Он хотел, чтобы племянница взяла себе хотя бы часть дохода, когда (как все уже предполагали) они с Гарри поженятся, но она решительно отвергла его предложение. Ценные бумаги, в которые был вложен капитал попечительского совета, заметно упали в цене, так что доход и так сократился до четырех сотен в год, и этих денег едва хватало на то, чтобы обеспечить жизнь тети и дяди в Ашборне. Она любила этот дом не меньше, чем дядя, и даже мысли не допускала о том, что он может быть продан. Конечно, теперь, если Беатрис уедет… Ей вдруг пришло в голову, что идеальным было бы остаться здесь жить вместе с Гарри, а потом, когда Ашборн отойдет к ней и Беатрис, она могла бы за счет своего дохода выкупить долю сестры. Впрочем, Гарри слишком привязан к Лондону, и если, как она надеялась, он когда-нибудь оставит юриспруденцию и найдет себе место в художественной галерее или аукционном доме, ему тем более не захочется переезжать в провинцию.
— Дорогая, Беатрис сказала, что обучение обойдется ей всего в три гинеи в неделю, а длится курс примерно двенадцать недель. Так что вопрос лишь в том, одобряешь ли ты ее решение.
— Если ты имеешь в виду деньги, дядя, это решать тебе; что же касается меня, то я согласна.
— Думаю, мы можем себе это позволить, — сказал Теодор, — но придется кое в чем ужаться.
— Это не проблема, — сказала Корделия. До нее вдруг дошло, что Беатрис всю неделю будет находиться всего в паре миль от Гарри, в то время как она не может оторваться от Ашборна, поскольку нужно присматривать за тетушкой. Но сказанного не вернешь, да и к тому же речь шла всего о трех месяцах; правда, если Беатрис удастся потом найти работу в Лондоне, она вряд ли вернется домой. Остаток вечера Корделия старалась и виду не подавать, что расстроена, но уже в постели дала волю слезам.
Корделия всегда представляла себе, что предложение руки и сердца — это своего рода волшебство: в какой-то момент тебя еще терзают сомнения в чувствах избранника, а уже в следующее мгновение (ну, конечно, если ты его обожаешь) ты становишься счастливейшей из женщин. В последнее время Гарри в разговорах с Корделией все чаще упоминал местоимение «мы», словно их совместное будущее было предопределено; так, он фантазировал, как «мы развесим картины в нашем доме в Лондоне» или «как было бы замечательно, если бы Генри Сен-Клер нашелся и стал нашим другом». Эти фразы казались совершенно естественными, но, несмотря на столь обнадеживающие моменты, он так до сих пор и не подошел к вопросу о женитьбе, а спрашивать у него напрямую ей не хотелось.
Как ни странно, но их помолвке как будто мешало усиливающееся влечение Гарри — на грани помешательства, как ей начинало казаться, — к «Утопленнику». Когда бы они ни находились в студии, если только он не был занят разговором или не рассматривал одну из картин, его так и несло к аналою, и тогда он полностью погружался в созерцание и, словно загипнотизированный, медленно раскачивался взад-вперед. В такие минуты она вспоминала о том, как когда-то и сама теряла ощущение реальности, стоя перед бабушкиным портретом; но это еще она могла понять, а вот чтобы в состояние транса ввергало зрелище трупа, застывшего в агонии, с вываливающимися из орбит глазами, опутанного водорослями, с сочащейся изо рта водой… Это настораживало, тем более что, когда она пыталась отвлечь его, нередко замечала вспышку раздражения и даже враждебности на его лице, которое, впрочем, тут же принимало прежнее благодушное выражение. За порогом студии он нередко и сам признавался в том, что его влечение к «Утопленнику» носит нездоровый характер, но, насколько она могла судить, говорить об этом ему было неприятно. Он часто повторял, что лицо утопленника что-то напоминает ему, и это «что-то» должно было помочь им в поисках Генри Сен-Клера. Но долгие часы созерцания, казалось, нисколько не приближали его к разгадке. Корделия пару раз спрашивала, не может ли за этим мертвецом скрываться автопортрет, написанный отчаявшимся художником после расставания с Имогеной. Возможно, ответил он, но признался, что не это его завораживало. Никаких результатов не давали ни его запросы, разосланные по всем галереям, ни изыскания, которые он вел в ведущих научных библиотеках Лондона. Ничто не указывало на то, что Генри Сен-Клер существует.
В субботу, как раз после заявления Беатрис, Корделия и Гарри вновь оказались в студии, это была его идея. Он захотел еще раз взглянуть на одну из «водных эскапад» (как она любила называть водные пейзажи), чтобы попытаться определить место ее написания. Корделия понимала, что это бесполезно; не зная названия картины, практически невозможно было угадать, что за место изображено на ней, даже если сохранялась вероятность, что ты сам когда-нибудь там бывал. Но она охотно согласилась, надеясь, что ей удастся утащить его на прогулку в лес, прежде чем его опять потянет к «Утопленнику». Был прекрасный летний день, и у нее на примете было чудное местечко; однажды, гуляя по берегу реки, они устроились в густых зарослях травы, и он тут же уснул, так что она придвинулась ближе и поцеловала его спящего. А потом, проснувшись, он и сам поцеловал ее долгим поцелуем, после чего сказал, что, пожалуй, пора возвращаться. Хотя Корделия и оценила его порядочность, сама она с радостью осталась бы на этом берегу на целую вечность; а так у нее возникло ощущение, будто ей вручили ключи от рая, а потом сказали, что она может бывать там лишь несколько часов в неделю.