– Карл Рихардович… – ошеломленно прошептала Маша.
– У тебя ведь тридцать шестой размер, верно? – он крякнул, присел на корточки. – Ну-ка, давай ногу.
– Что вы, я сама! Это точно мне?
– А кому же? Погоди, я расшнурую, палец еще кровоточит.
Сапоги оказались впору. Маша прошлась по комнате, обняла, поцеловала доктора и, краснея, спросила:
– Они, наверное, ужасно дорогие?
– Понятия не имею.
– То есть это… это не вы купили? Я думала, случайно в вашем распределителе давали… Папа обязательно вернет деньги, они же дорогущие, импортные…
– Машенька, ну что ты бормочешь? Какие деньги? Я тут вообще ни при чем. Скажи, не жмут? Не трут?
Маша не решалась задать главный вопрос, смотрела вниз на свои ноги в сапогах, вверх на улыбающегося доктора и готова была заплакать, то ли от смущения, то ли от счастья, наконец, выпалила шепотом:
– Это он купил?
Доктор кивнул, продолжая улыбаться.
– А… А что он сказал?
– Он сказал: «Передайте, пожалуйста, Маше. Надеюсь, я не ошибся с размером».
– И все?
– Машенька, послушай меня, – доктор опять усадил ее на диван, сел рядом. – У Ильи сейчас очень напряженный период, он занят на службе практически круглые сутки. Позвонить тебе оттуда нет никакой возможности. Дома он бывает только глубокой ночью, когда звонить поздно. Подожди, потерпи.
– Ну, хотя бы записку написал, маленькую, – слезы брызнули внезапно, как у клоуна в цирке, фонтанчиками.
Доктор вытащил платок, стал вытирать ей щеки.
– Записку, всего пару слов… – бормотала Маша, всхлипывая, и вдруг замерла, уставилась на доктора. – А что я родителям скажу? Они ведь спросят откуда?
Карл Рихардович удивленно поднял лохматые брови.
– Они разве не знают, с кем ты ночью ходила на каток?
– Нет. Я сказала, что со своими, балетными, с Маем Суздальцевым, с Катей Родимцевой.
– Да? А обувь украли у всех или только у тебя?
– Я не помню.
– Когда врешь, надо запоминать. Ладно, ты взрослый человек, сама решай, что говорить родителям. Только смотри меня не впутывай. Если они попробуют вернуть мне деньги, я скажу правду.
Утром после суточного дежурства пришла мама, у нее слипались глаза, но сапоги она заметила сразу.
– Откуда такая красота?
– Дали денежную премию за концерт для передовиков, а тут как раз в наш распределитель завезли несколько пар, – краснея, объяснила Маша.
Было удивительно приятно ступать по обледенелому тротуару, ноги радовались теплу, мягкости, толстая рифленая подошва совсем не скользила.
«Они как будто с невидимыми крылышками, так легко в них, сами бегут», – думала Маша, пока мчалась к трамвайной остановке.
В набитом трамвае она заметила белую вязаную шапочку с помпоном, черный цигейковый воротник, узнала со спины Катю Родимцеву, пробралась сквозь толчею к задней площадке.
Катя жила на Трифоновской, недалеко от Маши, они часто встречались по дороге. В училище они были ближайшими подругами. Катю тоже взяли в Большой, но никаких сольных партий ей пока не давали, это слегка охладило детскую дружбу. В «Аистенке» она была занята в кордебалете и только после перераспределения ролей получила «Пионерку Олю» во втором составе.
Они перезванивались иногда, болтали о пустяках, но давно уже не возникало потребности забежать друг к другу в гости, вместе сходить в кино. Да и времени не было. Маша репетировала с утра до вечера. У Кати закрутился роман с офицером НКВД.
– Это что-то невероятное, такая любовь только в книжках бывает, представляешь, нам снятся одинаковые сны, мы друг друга чувствуем на расстоянии, – говорила Катя всего пару недель назад.
Маша видела мельком ее героя. Красавчик-блондин, плечи широченные, глаза голубые, улыбка, как с рекламы зубного порошка «Гигиена».
Обычно к балетным девочкам липли женатые старперы, на которых без слез не взглянешь. Катиному герою не надо было пользоваться своим служебным положением, с такой внешностью он мог запросто закадрить любую. К тому же был холост и, кто знает, может, правда, влюбился в Катю? Почему нет?
Маша чмокнула Катю в щеку, хотела спросить, как поживает красавчик, но Катя повернула к ней лицо, и Маша застыла с открытым ртом.
Лицо было бледным до синевы, глаза воспаленные, красные, на белых сухих губах запекшиеся трещинки. В ответ на приветствие Катя слабо кивнула, отвернулась, уставилась в окно.
– Что с тобой? – спросила Маша.
– У меня все отлично.
Трещинка на нижней губе разошлась, Катя слизнула кровь. Маша достала из рукава носовой платок и спросила:
– Может, все-таки расскажешь, что случилось?
Катя прижала платок к губам и молчала, пока не вышли из трамвая.
– Постираю, отдам тебе чистый, – она сунула платок в рукав, четко, по слогам, произнесла: – Держись от них подальше.
Маша отлично поняла, кого она имеет в виду, ни о чем не стала спрашивать, только сказала:
– Забудь. Жизнь продолжается.
Несколько минут шли молча. У сквера перед театром Катя остановилась, достала из сумочки папиросы и сказала:
– Иди, опоздаешь на репетицию.
– Ты тоже опоздаешь.
– Плевать, – Катя легонько толкнула ее. – Иди, Акимова, не стой ты тут, не смотри на меня так, нас увидят вместе, ты потом не отмоешься.
– Родимцева, эй, ты с ума сошла? – разозлилась Маша. – Прекрати пихаться! Что ты вообще несешь? Ни один мужик не стоит таких страданий. Ну, бросил, подумаешь!
Катя усмехнулась, хриплым чужим голосом проговорила:
– Ага, бросил! Сначала на диван, потом на стол, потом на ковре продолжили. Все, Машка, отстань. Иди на репетицию, – она полезла в сумочку, нашла спички, закурила.
Совсем близко прозвучал голос:
– Привет, Акимова.
Мимо проплыла Света Борисова в своей голубой норке, улыбнулась и помахала варежкой Маше, по лицу Кати скользнула взглядом, как по пустому месту. Катя выпустила дым из ноздрей.
– Так-то, Машуня. У Борисовой глаз-алмаз, со мной не здоровается, в упор не видит. Врожденное чутье на прокаженных, ничего не скажешь, молодец.
– Девочки, доброе утро. Катя, не знала, что ты куришь.
Пасизо в потертой каракулевой шубе, в ажурной пуховой шали быстро семенила по обледенелой аллее. Поравнявшись с ними, притормозила.
– Доброе утро, Ада Павловна, – произнесли они хором и присели в реверансе.
С шести лет, с первого класса, их приучили приседать, здороваясь с педагогами. Они делали это машинально. И так же машинально Пасизо, вытянув руку из огромной каракулевой муфты, взяла прямо изо рта у Кати папиросу, бросила в снег, растоптала каблуком.