Май сидел, низко опустив голову, катал по скатерти сушку, закручивал ее волчком, подкидывал, ловил.
– Ешь, пожалуйста, – Маша пододвинула тарелку. – Ты должен поесть горячего и нормально выспаться. Завтра воскресенье. В понедельник, если не явишься в театр, мне придется репетировать с Борькой Прохоренко.
– Ну, понятно, он же злой Петух во втором составе, знает все партии, – Май поймал сушку, сжал кулак и сломал ее.
– Я не хочу с ним. Ты должен танцевать премьеру. Это твой шанс. Твой и бабушкин.
– Она вряд ли дотянет до июня, – Май разжал кулак и высыпал обломки сушки на блюдце.
– Что ты ее хоронишь? Проснись, наконец! Пасизо не трогают, хотя муж ее сидит. Она ЧСВР, но ее не трогают. Знаешь почему? Потому что Пасизо лучший педагог-репетитор, она готовит солистов. Думаешь, вас с бабушкой оставили в Москве просто по забывчивости? Ерунда. Вас оставили потому, что ты можешь стать солистом.
– Машка, откуда ты знаешь? Лиду Русакову сняли с «Аистенка», когда арестовали ее отца.
Маша взяла сушку и с треском сломала ее в кулаке.
– Спасибо, что не сказал: ее сняли, а тебя поставили, но ты, Машка, в этом не виновата.
– Но ты правда в этом не виновата.
– Разумеется, нет, – Маша налила остывшей воды из чайника себе и Маю и произнесла быстро, со злой гримасой:
Я танцую лучше всех,
ждет меня большой успех.
Почему ж мне так паршиво,
будто подлость совершила?
– Это что? – удивленно спросил Май.
– Стишок. Сочинился сам собой, когда я увидела новый список распределения ролей. Мне действительно паршиво, мне стыдно и очень жалко Лиду. Но я хочу танцевать Аистенка и буду танцевать премьеру, причем с тобой, а не с Борькой Прохоренко.
– Почему? Чем я лучше?
– А чем я лучше Лиды? Ну скажи!
– Скажу, – спокойно кивнул Май. – У Лиды идеальная техника, она великолепно работает. Но она работает, а ты танцуешь. У нее хороший прыжок. Но она прыгает, а ты летаешь. Я говорю это как твой партнер, а не как взбесившийся жеребец, который тут атаковал тебя.
– Скорее уж не жеребец, а злой петух, – Маша, наконец, улыбнулась.
Май тоже улыбнулся, взял ложку, принялся за кашу.
– Ну вот, молодец. Кушай и слушай. Тебе дали танцевать Злого Петуха, когда твои родители были уже давно арестованы. А Лиду решили снять с роли еще до ареста ее отца. Возможно, Пасизо сказала это, чтобы мне стало полегче, но вряд ли. Такие нежности не в ее стиле. С самого начала, когда распределяли роли, был выбор между Лидой и мной. Лида работает точно, аккуратно, техника у нее филигранная. У меня техника слабее, я позволяю себе спонтанные импровизации. Выбрали Лиду, а мне дали Пионерку. Но потом решили все поменять. Дело не в отце Лиды, а в ее коленке. У нее хондроматоз, хроническое воспаление коленного сустава. Они испугались выпустить на премьеру танцовщицу с хондроматозом. Важная премьера, явятся вожди, иностранные дипломаты. Мало ли что может случиться? Но если бы Лида танцевала Аистенка, ее никто не посмел бы тронуть, из комсомола не исключили бы. Кстати, ее оставили в труппе, в кордебалете.
– Ты так и не сказала, чем я лучше Прохоренко, – напомнил Май.
– Ты видел меня в дуэтах с другими, с Камалетдиновым, с тем же Прохоренко. И ты знаешь, чувствуешь, как я танцую с тобой. Зачем что-то еще говорить?
Май доел кашу, запил остывшим чаем и, перегнувшись через стол, прошептал:
– Машка, ты танцуешь со мной так, что мне кажется, будто ты меня очень сильно любишь. Это правда? Или я ошибаюсь?
Маша протянула руку, погладила его по голове.
– Правда. Люблю очень сильно. Ты мой самый лучший друг, мой главный и единственный партнер, но есть человек…
Май резко убрал голову из-под ее ладони и сразу обмяк, сгорбился, бессильно уронил руки.
– Значит, я ошибаюсь. Вот дурак! Ладно. Есть человек. Я его знаю?
– Нет, он не наш, не балетный, не из театра, никто его не знает, я никому… – она осеклась, вздрогнула.
Фанерная дверь перегородки бесшумно приоткрылась, из полумрака поблескивал любопытный Васькин глаз.
– Теперь ты дома ловишь шпионов? – крикнула Маша. – Ну-ка брысь!
Глаз исчез, дверь закрылась, но тут же опять открылась. Показалась Васина голова. Притворно зевнув, он произнес тягучим басом:
– Маня, ты чего орешь? Я вот уснул, а ты меня разбудила. Я чаю хочу.
– Хорошо, – она встала, взяла чайник.
Май прихватил грязные тарелки, поплелся за ней на кухню.
– Не спрашивай меня больше ни о чем, – прошептала она. – Я сама ничего не понимаю, и хватит, все, забыли.
– Ладно, забыли. Только скажи, он не из них, не из этих?
– Нет. Он сам по себе.
– Невозможно, – Май помотал головой. – Так не бывает.
– Что ты имеешь в виду?
– Здесь и сейчас никто не может быть сам по себе.
– Все, хватит, пожалуйста. Ты не ответил, придешь в понедельник на репетицию?
– Вряд ли. Я не смогу танцевать, когда она лежит в коридоре.
– А когда лежала в вашем гнилом подвале, мог? Ну допустим, ты не придешь. Что дальше? К ней тебя все равно не пустят.
– Попробую устроиться туда санитаром.
– И этим окончательно ее добьешь. Я помню, когда у нее был очередной приступ, я пришла к вам, она лежала и повторяла: «Маинька, танцуй, пожалуйста, танцуй!»
– Она и сегодня это сказала, – мрачно кивнул Май, – но я не могу, когда она там.
– Можешь. Если ты уволишься из театра, тебя арестуют. Но когда мы удачно станцуем премьеру, ты станешь солистом, у тебя появится возможность лечить бабушку совсем в других условиях, и вас, наконец, переселят из подвала. Кино, театр, особенно Большой, это витрина. Витрина должна сверкать. Киноартистов, балетных и оперных солистов не трогают. Поэтому в понедельник ты явишься на репетицию. Завтра я с тобой поеду в Склиф и дам, кому нужно, денег, чтобы ее положили в палату и выносили судно. Сегодня ты останешься у нас, постелим на полу в нашей с Васькой комнате.
Послышалось легкое покашливание, на пороге кухни стоял Карл Рихардович и улыбался.
– Добрый вечер, Машенька. Здравствуйте, Май. Может, будет удобнее у меня? На диване лучше, чем на полу.
– Да, спасибо, это отличный вариант, – поспешила ответить Маша.
На самом деле в их с Васей комнате, если уложить на пол третьего человека, то можно запросто наступить на него ночью, места между двумя кроватями совсем мало и лишнего матраца нет. Но отпускать Мая в таком состоянии в его подвал, тем более в ночь с субботы на воскресенье, когда соседи празднуют, ужасно не хотелось.