За перегородкой заскрипела кровать, папа встал и принялся расхаживать по комнате. Голос его зазвучал громче, отчетливее:
– Ну не мог я молчать, не мог! Молчать в такой ситуации подло! Ваньку Звягина, лучшего токаря на заводе, умницу, настоящего самородка объявляют вредителем, потому что он, видите ли, сын дьячка! Нашли вредителя! Кто теперь сделает детали для опытной модели, кто?
– Подожди, но этот твой Ванька, он же не единственный токарь, есть другие.
– Ванька – единственный!
– А как же стахановцы?
– Вера! – папа крикнул так громко, что Маша вздрогнула, а Вася заворочался.
– Тихо, детей разбудишь, – испуганно прошептала мама.
– Прости, – папа подошел к фанерной двери, осторожно приоткрыл, заглянул.
В комнате было темно, он зашел на цыпочках, поцеловал Васю. Маша закрыла глаза, папа поправил ее одеяло, вернулся к маме.
– Все в порядке, спят.
Кровать скрипнула, папа сел или опять лег, заговорил тише, но все равно было слышно каждое слово.
– У стахановцев этих руки из задницы растут! Они только и умеют, что пить, жрать и речи толкать на собраниях: спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую халяву!
– Петя!
– Ну, ну, не бойся, Веруша, ничего этого я на бюро не говорил. Я продумывал каждое слово. Сказал, что Иван Звягин не может быть врагом, потому что враг никогда не станет работать так добросовестно и талантливо. Я даже не назвал его лучшим, чтобы не дразнить передовиков и стахановцев. Но эти суки пороли обычную хрень: враг маскируется, нарочно работает хорошо, чтобы снять с себя подозрения, притупить бдительность.
– Подожди, а Володя Нестеров? Он же начинал как токарь, работал на станках, и когда стал технологом, все равно сам вытачивал важные детали, почему сейчас не может?
– Володю взяли.
– Боже мой! Когда?
– Месяц назад. Я просто не говорил тебе, чтобы не пугать.
– Нет, погоди, я не понимаю, его-то за что? Володя из рабочей семьи, у него кристально пролетарское происхождение, никаких родственников-дьячков. Партиец, передовик, изобретатель, о нем в «Известиях» писали.
– Вот за это и взяли.
– То есть как?
– А он придумал хитрый план: выйти в передовики, получить побольше наград, заинтересовать своими изобретениями лично товарища Сталина, чтобы проникнуть в Кремль и убить товарища Сталина. Все, Веруша, давай спать.
Они еще о чем-то шептались, но совсем тихо, Маша не могла разобрать ни слова и не заметила, как уснула.
Утром, перед театром, она вышла пораньше, забежала в подвал в Банном переулке. Мая дома не оказалось, единственный нормальный человек в этой безумной коммуналке, тихий старичок Дмитрий Сидорович сказал, что Май приходил ночевать и ушел совсем рано, часов в семь.
В театре Май не появился, начали репетировать без него. Маша решила не врать Пасизо, рассказала все как есть. Пасизо в перерыве дозвонилась в справочную Склифа и узнала, что Суздальцева Анастасия Николаевна сегодня утром скончалась.
Отрабатывать дуэт с Борькой Маша не смогла, ноги стали ватные, разболелась голова. Пасизо не кричала, наоборот, подошла, обняла за плечи.
– Не переживай так. Все бабушки когда-нибудь умирают, даже очень любимые. Это печально, но с этим приходится мириться. Есть вещи гораздо более страшные. Май молодой, сильный, талантливый, у него вся жизнь впереди.
– У него никого, кроме бабушки, не было. Родители…
– Знаю.
– Ада Павловна, я не представляю, как он сможет жить теперь один в этом их жутком подвале, – Маша не выдержала и заплакала.
Пасизо погладила ее по голове.
– Про подвал тоже знаю. Много раз предлагала ему переехать в общежитие, там хотя бы тепло, чисто.
– Не мог он оставить бабушку, возился с ней, как с младенцем, она в последнее время стала совершенно беспомощная, он мыл ее в корыте, горшки выносил.
– Вот Господь и прибрал, – со вздохом прошептала Пасизо и быстро, незаметно перекрестилась. – Ладно, похлопочу опять насчет общежития. С похоронами профсоюз поможет. Все, Маша, хватит рыдать, лучше разыщи Мая, его сейчас нельзя оставлять одного. И вот что, я до семи буду в театре, потом дома. Как найдешь, дай мне знать.
Маша нашла его в Склифе, возле морга. Он сидел, съежившись, на спинке заснеженной скамейки, как продрогший птенец на жердочке. Смотреть на него было невыносимо, говорить он ни о чем не хотел, и Маша испытала некоторое облегчение, когда к ним подошла тетка в телогрейке поверх халата, позвала внутрь здания оформлять документы на покойницу.
Потом он снова уселся на спинку скамейки и заявил, что ему нужно побыть одному. Больше не сказал ни слова. Маша сидела с ним, пока оба совсем не окоченели, наконец, ей удалось дотащить его до трамвайной остановки. Часам к шести она привезла его в театр. Там он слегка оттаял, выпил горячего чаю в буфете, вместе с Пасизо отправился в профком.
– Все, иди домой, отдохни, хватит с тебя, – сказала Пасизо Маше. – За Мая не беспокойся, сегодня переночует у меня, завтра переедет в общежитие, я уже договорилась, место для него есть.
Никогда еще она не чувствовала себя такой усталой и опустошенной. Мама спала после дежурства, Васи и папы дома не было. Карл Рихардович вышел в коридор, спросил ее про Мая, она рассказала.
– Бедный мальчик. Но знаешь, это нормально, когда внуки хоронят стариков. Значительно хуже, если наоборот.
– Да, наверное, – кивнула Маша, – но для Мая сейчас это слабое утешение.
– Сейчас – да, потом, позже, он поймет. Сколько ему? Девятнадцать?
– Да, он мой ровесник.
– Ну вот, вся жизнь впереди.
Карл Рихардович говорил то же, что Пасизо. Конечно, они были правы, и других утешений не придумаешь. Маша, когда сидела с Маем на жердочке у морга, вообще не могла сказать ни слова, молчала и шмыгала носом. Множество слов крутилось в голове, но они казались пустыми, банальными, неуместными на фоне боли, которую чувствовал Май.
– Я сегодня случайно купил ананас, – внезапно произнес Карл Рихардович, – настоящий, свежий, и еще кое-что вкусное. Один не справлюсь, может, составишь компанию?
Маша вошла в его комнату и увидела на журнальном столе, накрытом белой скатеркой, вазу с фруктами, шоколад, бутылку вина, три бокала, подсвечник с толстой свечой.
– Карл Рихардович, у вас день рождения? – спросила она смущенно.
Он чиркнул спичкой, зажег свечу, улыбнулся, отрицательно помотал головой и сказал что-то по-немецки, очень тихо.
Маша учила немецкий в училище, но не поняла ни слова.
– Моему старшему сыну сегодня исполнилось восемнадцать, – повторил доктор, опять по-немецки, но медленнее и громче.