Доктор обрабатывал раны, менял повязки, ставил капельницы, кормил, мыл, выносил судна, выдумывал очередное вранье, чтобы подольше продержать у себя больных, писал липовые наукообразные отчеты для руководства ИНО. Удивительно, как до сих пор никто не заподозрил подвох, не догадался, чем занимается в своем лазарете доктор Штерн?
Санитары, приставленные к нему в помощь, резались в карты или валялись пьяные. Аспирант Филимонов туго соображал с похмелья. Майрановский пил лишь за компанию, очень умеренно, алкоголь на него не действовал. Он был тяжелый наркоман, просто вместо морфия и кокаина употреблял человеческие мучения, наркотик, самый сильный из всех существующих.
Обитатели пряничного домика слабели и угасали очень быстро, каждый по-своему. Ассистент Майрановского, студент-биолог Терентьев принял дозу цианистого калия, предназначенную очередному подопытному смертнику. Санитар из заключенных Вейншток, фельдшер по образованию, живший при лаборатории, допился до белой горячки и повесился.
Майрановский со своими подручными замучил и убил множество людей, но призраки убитых никогда не являлись убийцам. Зато их постоянно беспокоили призраки тех, кто работал в их команде и покончил с собой. Когда хлопали двери, дымили печи, скрипели половицы, обитатели пряничного домика обсуждали, кто на этот раз шалит, Терентьев или Вейншток. Кузьма, аспирант Филимонов, сам Майрановский, яростный материалист, не сомневались, что их бывшие товарищи-самоубийцы слоняются по дому, портят электропроводку и лабораторное оборудование. Терентьев таскает опытные препараты, Вейншток покушается на веревки, провода, рвет простыни.
«А что, если весь персонал во главе с Майрановским окончательно свихнулся? – подумал доктор. – Бегают по комнатам, ловят привидений. Филимонов пришел утром, испугался, решил вызвать психиатра, вот и позвонил мне».
Калитка открылась. В пряничном домике было тихо, никаких криков, даже радио молчало. Светилось несколько окон на первом этаже. В углу двора под шиферным навесом одиноко стоял черный «бьюик», служебная машина коменданта Административно-хозяйственного управления НКВД Василия Михайловича Блохина.
Обычно, доставив очередную партию приговоренных, оформив протоколы по трупам, выполнив все формальности, Василий Михайлович не спеша угощался водочкой, пельменями, наваристым борщом. Кузьма подробно рассказывал доктору, как Михалыч кушает, как хорошо, по-умному, потребляет водочку, не больше пары стопок, исключительно с горячей закуской.
Комендант приезжал в пряничный домик обычно вечером или ночью, и всегда рядом с его «бьюиком» стоял фургон или «воронок». На этот раз явился утром, ни фургонов, ни «воронков» под навесом не было.
Кузьма, провожая доктора от калитки до крыльца, нес полнейшую околесицу:
– Куды задевали, едрена вошь? На хрена им-то палка-кололка? Вещь, конечно, шикарная. Но на хрена им-то? Продать не продадут, пропить не пропьют, разве по бульвару погулять с ней, покрасоваться.
В доме было жарко натоплено. Из глубины коридора, из бывшей купеческой кухни, несло жареным салом. Кузьма снял с доктора пальто, аккуратно повесил на плечики, продолжая бубнить:
– Григорь Мосеич грит: ищи, все перерой, едрена вошь, а найди, в доме она, палка-кололка, кроме Терентьева с Вейнштоком, никто стибрить не мог, а они тута обитают неотлучно, на вечном поселении.
Доктор снял галоши, Кузьма наклонился, чтобы поставить их в галошницу, и вдруг замер, скрюченный, словно у него прихватило живот, застонал, запричитал:
– Едрена вошь! Вот она! Ну точно, Вейншток с Терентьевым хотели стибрить и драпануть отседа, чертовы куклы, да не могут за порог-то, не могут!
Между вешалкой и галошницей стояла, прислоненная к стене, элегантная трость темного дерева, украшенная резьбой, с набалдашником в виде змеиной головы. Кузьма распрямился, взял трость в руки, ласково, одним пальцем, погладил набалдашник.
– Миленькая, родименькая, туточки. Вона в головке у ней потайная кнопка, а снизу шипчик тоненький, востренький, а в шипчике-то ядец замедленного действия. Этак где-нибудь в буржуазной загранице прогуливаешься, увидел врага, ненароком тык его в ногу. Извиняюсь, пардонец вам, уважаемый господин![13]
Дверь кухни открылась, в проеме показалась маленькая тощая фигура аспиранта Филимонова.
– Кузьма! Где тебя носит, сучий потрох!
– Туточки я, товарищ Филимонов! Доктора привел!
Аспирант скрылся за дверью, ничего не ответив. Доктор по инерции направился к лестнице, в свой лазарет, но Кузьма повел его на кухню, приговаривая:
– Сюды, товарищ доктор, велено вас сюды весть.
В просторной, отделанной бело-синей плиткой кухне, за столом, на венских купеческих стульях сидели Филимонов, Майрановский и Блохин. Перед ними стояла огромная сковорода с остатками яичницы, блюда с толстыми ломтями колбасы, сыра, белого хлеба. Майрановский ел простоквашу из стакана. Филимонов намазывал маслом горбушку. Блохин собирал хлебной коркой желток со своей тарелки.
При взгляде на Майрановского сразу бросались в глаза признаки психической патологии, если бы Григорий Моисеевич носил маленькие усики, был бы похож на Гитлера, как родной брат. Вытянутая физиономия аспиранта Филимонова с приплюснутым носом, кривым ртом, крошечными, круглыми, асимметрично посаженными глазками несла на себе очевидную печать уродства и деградации. Внешний облик Блохина не говорил совершенно ничего об этом человеке, точно так же, как название его должности «Комендант административно-хозяйственного управления» не давало ни малейшего представления о том, чем он занимается.
Доставка приговоренных в пряничный домик была только малой и самой бескровной частью работы товарища Блохина. Комендант АХУ НКВД возглавлял сверхсекретную спецгруппу, которая занималась расстрелами. Ежедневно, еженощно Василий Михайлович убивал и, как положено главному палачу Советского Союза, был лучшим из лучших, передовиком, стахановцем, мог в рекордно короткое время произвести рекордное количество трупов.
Доктор впервые видел коменданта так близко. Простое грубое лицо гладко выбрито, пегие волосы аккуратно зачесаны назад. Ничего особенного. Абсолютно нормальный, здоровый мужчина сорока двух лет, коренастый, широкоплечий, с кабаньей шеей, с тяжелыми толстопалыми руками. На левом запястье массивные золотые часы. Он получил их всего неделю назад, по личному распоряжению товарища Сталина, в награду за выдающиеся успехи в работе, и еще не привык к ним, поглядывал на циферблат, поправлял браслетку.
Как положено главному в этой компании, Блохин заговорил первым:
– Утро доброе, товарищ Штерн, присаживайтесь, угощайтесь. Кузьма, поставь-ка еще тарелку. И чаю, чаю давай.
– Благодарю, сыт, – доктор опустился на стул напротив Блохина.